— Почему в Брюссель?
— Именно Брюссель. А когда назовете наши имена для регистрации, попросите служащую оказать вам любезность и никому не говорить, что вы летите этим рейсом.
Я поняла, что никаких объяснений не последует, по крайней мере здесь, и сделала все, как он велел.
Когда я вернулась в машину, он сказал:
— Итак, мы летим в Брюссель по многим причинам. Одна из них: никому и в голову не придет, что из всех городов вы выбрали именно Брюссель и что в Брюсселе у нас уже зарезервированы места на самолет компании «Сабена», летящий в Нью-Йорк. Вторая: Брюссель — один из немногих аэропортов, где есть гостиница для транзитных пассажиров, а это значит, вы сможете отдохнуть между рейсами без предъявления визы, следовательно, никто и знать не будет, что вы там.
Я была вынуждена признать, что голова у Генри, как бы он меня ни раздражал, работает отлично, хотя к нему как нельзя более подходило слово «интриган».
— Причина, по которой я попросил вас купить билеты, предельно проста: вы русская и женщина в офисе тоже русская. Если вы попросите ее никому ничего не говорить, она не скажет. Если же об этом ее попрошу я, она наверняка подумает: «Какое мне дело до капиталистической прессы?» — и проговорится, и тогда вся свора, которая соберется в воскресенье утром у офиса «Пан-Америкен», примчится завтра утром сюда. Теперь понятно?
Я кивнула. Точь-в-точь шпион из комедийного фильма.
— Вы поменяли деньги? — спросил он.
— Да, — ответила я, — и никто не задал мне ни одного вопроса. Я просто показала визу, и никаких проблем. А вы что делали?
Генри улыбнулся.
— Звонил в тысячу разных мест по поводу вашей встречи с отцом. Затем повидался с вашей матерью, задал ей несколько вопросов для статьи, которую буду писать обо всех вас.
— Мамуля сказала вам о сегодняшнем вечере?
Генри кивнул.
— Да. Лучше бы она этого не делала. В результате кто-то еще узнает о вашем отъезде, — с явным неудовольствием ответил он.
— Это вовсе не прощальный ужин, — сказала я. — Просто придут несколько близких друзей. К тому же мамуля никому не сказала, когда я лечу, так что все в порядке. Будут Боря, Зося с дочерью — Зося вместе с мамулей сидела во Владимирке, — а также мама — точнее, моя тетя Александра. И все.
Когда я пришла домой, мамуля была чем-то очень расстроена. Стол уже был накрыт, в духовке жарилось мясо. На столе стояла бутылка коньяка, бутылка водки и графин с вином.
— Что случилось? — спросила я.
— Да все этот Генри со своей машинкой, — ответила она. — Приходил сюда, задавал вопросы. Всякие ужасные вопросы — обо мне и твоем отце.
— Ничего не поделаешь, он журналист, — сказала я.
Мамуля гневно тряхнула головой.
— Вопросов, какие он задавал, я никогда не видела ни в одной газете.
— Велела бы ему заткнуться и оставить тебя в покое.
— Он не из тех, кому можно что-то приказать.
Поначалу вечер удался. На мамуле был ее светлый парик, она и меня заставила надеть тот парик, который принес Генри. В глазах Генри тотчас загорелся злой огонек, как будто парик выдал какой-то его секрет.
Я не пила, но мамуля выпила не меньше трех бокалов вина: никогда прежде на моей памяти она не пила так много.
Тут неожиданно вскочила Зося и подняла свой бокал. Лукаво посмотрев на мамулю, она провозгласила:
— Не надо волноваться, леди. Американцы спасут нас!
На них с мамулей внезапно накатил приступ истерического смеха — именно эти слова произнесла когда-то Зося во время отсидки во Владимирской тюрьме.
Обстановка сложилась приятная — до той минуты, пока Генри, вытащив свой магнитофон, не склонился к мамуле и что-то ей сказал. Я увидела, как она напряглась, а лицо ее покраснело от гнева.
— Нет!
Я поняла, что он снова пристает к ней со своими идиотскими вопросами об интимных отношениях с моим отцом.
— Прекратите, Генри, — сказала я, — неужели вы не видите, что оскорбляете ее?
Извинившись, он отодвинулся, однако магнитофон с колен не убрал.
Зося принялась рассказывать какую-то невообразимую историю из быта Владимирки, клятвенно уверяя, что это сущая правда. Мы весело смеялись, но тут Генри опять что-то сказал мамуле. Она залилась слезами.
— Помоги мне, Вика, он опять мучает меня.
Я встала:
— Уходите домой, Генри. Вы меня сердите.