Весь тот трудный день мама провела на старой деревянной кровати в спальне родителей. Отец застелил постель самыми тонкими простынями, какие только смог найти, потому что знал: к тому моменту, когда я появлюсь на свет, их уже можно будет выбросить. Он проявлял заботу, как умел, то есть периодически предлагал маме что-нибудь поесть или приносил ей стакан воды. Но большую часть времени мама оставалась в одиночестве. Со стороны отца это не было жестокостью, хотя он умел быть жестоким. Просто, пока не настало время родов, он мало что мог сделать.
В конце концов показалась моя голова. Я была крупным ребенком. Матери пришлось потрудиться, выталкивая меня наружу, и вот все было кончено. И в то же время нет. Прошла минута. Пять. Десять. И тогда отец понял, что у них появилась проблема. Плацента не отделялась. Не знаю, как он понял это, но как-то понял. Он приказал маме схватиться за столбики на кровати и приготовиться к тому, что будет больно. Мама говорила: она не могла представить, что будет еще хуже того, через что ей уже пришлось пройти, но отец оказался прав. И она потеряла сознание.
Кроме того, она сказала, что отец серьезно навредил ей, когда сунул руку внутрь и попытался самостоятельно отделить плаценту, и поэтому у нее больше не было детей. Не знаю. Братьев и сестер у меня действительно не было, так что, наверное, это правда. Но я точно знаю: если плацента не отделяется, действовать нужно быстро, если хотите спасти роженицу, и вариантов у вас немного. Особенно когда поблизости нет ни врачей, ни больницы.
Несколько дней мама пролежала в лихорадке, развившейся после неизбежной инфекции. Отец давал мне пососать тряпку, смоченную в сахарной воде, чтобы я вела себя тихо между теми моментами, когда он подносил меня к материнской груди. Иногда мама приходила в сознание, но это случалось редко. Каждый раз, когда она просыпалась, отец заставлял ее пить чай из ивовой коры, пока тот не поборол лихорадку.
Теперь я понимаю, почему мама всегда была так безразлична ко мне: она никогда не чувствовала связи со мной. Она была слишком молода и слишком больна в те дни, когда я появилась на свет. Слишком напугана, одинока и сломлена собственной болью и страданиями, чтобы заметить меня. Иногда, когда дети рождаются в подобных ситуациях, именно они становятся для матерей смыслом жизни и помогают им двигаться дальше. К сожалению, со мной случилось иначе. Слава богу, что у меня был отец.
6
Я достаю из шкафа в прихожей рюкзак. Набиваю его снаряжением, бросаю горсть батончиков мюсли и пару бутылок воды. Кладу рыболовные принадлежности отца в багажник пикапа вместе с палаткой и спальным мешком. Снаряжение для похода и рыбалки может стать неплохим прикрытием, если кто-то спросит, что я делаю или куда направляюсь. Я буду далеко от зоны поисков, но кто знает. Многие охотятся на моего отца.
Я перезаряжаю винтовку и вешаю ее над окном автомобиля. Вообще-то нельзя ездить с заряженной винтовкой в машине, но все так делают. В любом случае я не собираюсь присоединяться к общей охоте на отца без нее. Я выбрала американский «ругер». За все эти годы мне довелось пострелять по меньшей мере из полудюжины разных пистолетов и винтовок «ругер», и все они были чрезвычайно меткими, но продавались намного хуже, чем их конкуренты. На медведя я хожу с «магнумом» сорок четвертого калибра. Взрослый черный медведь – крепкий зверь с мощными мышцами и костями. Немногим охотникам удается завалить его с одного выстрела. К тому же раненый медведь не истекает кровью, как олень. Под мехом у него толстая прослойка жира, и если калибр окажется слишком маленьким, жир закроет пулевое отверстие, а мех впитает кровь, как губка, и медведь даже не оставит за собой кровавый след. Раненый медведь будет бежать до тех пор, пока совсем не ослабеет, то есть пятнадцать-двадцать миль. Еще одна причина, по которой я хожу на медведя только с собаками.
Заряжаю «магнум» и кладу его в бардачок. Сердце разрывается. Ладони вспотели. Я всегда нервничаю перед охотой, но сейчас ведь речь идет об отце. О человеке, которого я любила, когда была ребенком. Который заботился обо мне, как умел, целых двенадцать лет. Об отце, с которым я не разговаривала пятнадцать лет. О том, от кого я сбежала так давно и чей побег только что разрушил мою семью.
Я слишком возбуждена, чтобы спать, поэтому наливаю себе вина и иду с ним в гостиную. Ставлю бокал на кофейный столик без подставки, забиваюсь в угол дивана и вытягиваю на нем ноги. У Стивена пунктик по поводу того, что девочки иногда залезают на диваны и кресла с ногами. С другой стороны, моему отцу было наплевать на такую ерунду, как потертости на обивке. Я слышала о том, что девочки выбирают мужей, похожих на отцов, но если это правило, значит, я – исключение. Стивен даже не с Верхнего полуострова. Он не рыбачит и не охотится. Он с таким же успехом может соорудить нож из туалетной бумаги, как, скажем, собрать гоночный автомобиль или провести операцию на открытом мозге, не говоря уже о том, чтобы использовать этот нож для побега из тюрьмы строгого режима. Когда я выходила за него замуж, это казалось мне мудрым решением. Я и сейчас почти всегда так думаю.