— Спасибо, не нужно. Я вполне здорова, просто все эти неожиданности меня сильно разволновали.
— Именно о них я и собирался потолковать с вами, дружочек.
— О, я с удовольствием послушаю, — она разом ожила. Ей на глазах полегчало оттого, что сквозь приоткрытые жалюзи ворвался прохладный ветерок.
— Давайте поменяемся местами, дорогая, сядьте сюда к окну, по крайней мере, солнце не будет светить вам в глаза.
Она пересела на диван, откинула головку, подложив под нее сплетенные руки, под ножки я подставил ей скамеечку, которую смастерил по моему заказу кум Бибок. (Работа была выполнена в оригинальном стиле, но не без вдохновения: лев с лошадиным хвостом и пава смотрели друг на друга в упор, сверху, над ними, красовался венгерский герб, а внизу стояла надпись: «Желаю здравствовать — Винце Бибок».)
— Я хотел сказать, дорогая, что судьба устроила все эти сцены специально для нас.
— Можно ли быть таким безжалостным, господин председатель!
— Я вот о чем: роман наш застопорился как раз на последней главе. А теперь развязка готова, жизнь дописала роман своею рукой.
— Раньше господин председатель говорил, что жизнь подражает романам.
— Бывает и так, жизнь — бессовестный плагиатор, а все потому, что ей лень придумывать что-нибудь новенькое. Именно это и дает романисту право в свою очередь ее обворовывать. Еще Виктор Гюго утверждал, что во всяком удачном романе представлены три начала: переживание, фантазия и наблюдение. Лирика, сюжет, репортаж — всего понемногу. Разумеется, в моем случае о лирике не может быть и речи.
— Господин председатель, не будем ссориться — не надо обижать лирику.
— Вся лирика, какая там есть, появилась вашими молитвами, дружочек. — Я поцеловал ей руку. — И сюжетом я полностью обязан вам. Теперь нужно подмешать немного репортажа, и тогда из него выйдет по-настоящему изысканное блюдо.
— Репортаж — пакость, — она покачала головой.
— Что не мешает вам, дорогая, читать в газетах описания пышных свадеб, не правда ли?
Сей argumentum ad hominem[149] заставил нас обоих улыбнуться. Видимо, потому, что думали мы об одном и том же.
— Это совсем другое дело, если вы собираетесь завершить роман свадьбой, я не против, это всегда хорошо.
— Ну и бог с ним, ради вас, так уж и быть, женю помощника нотариуса.
— Как вы сказали? — она подняла голову. — На ком?
— На художнице, разумеется, — я удивленно посмотрел на нее.
— Ах да, конечно, — рассмеялась она. — Смотрите, как славно, — и церквушка наша попадет в знаменитый роман. Дело будет происходить осенью, алтарь будет украшен астрами, а ясень осыплет жениха и невесту золотым дождем, верно я говорю?
— Об этом не может быть и речи, дорогая. Ведь Рудольф и Мари сбежали, вот и помощник нотариуса сбежит с героиней, обвенчаются они в городе, без всякого шума, украдкой, и в церковь войдут с бокового входа.
— Бежать? — она со страхом уставилась на меня, причем глаза ее приобрели аметистовый оттенок. — Значит, вы тоже так думаете.
Должно быть, я посмотрел на нее именно так, как баран смотрит на новые ворота.
— Я тоже? Кто же еще так думает?
— Есть целая куча романов, где дело кончается побегом, и это всегда очень противно.
— Это верно, но ведь бегут же, как ни трудно на это решиться, не так ли?
— В романах — да, но в жизни, поверьте, порядочные женщины не убегают.
О, святая простота, ну конечно же, не убегают! Не такая нынче жизнь, чтобы приходилось бегать. Этого я, разумеется, сказать не мог, а потому сказал лишь, что не собираюсь причислять Мари Маляршу к лику святых.
Как же все-таки трудно с женщинами! Теперь Андялка внезапно пожалела Мари Маляршу. Губки надулись:
— До чего же циничны бывают мужчины! Неужто вы не понимаете, господин председатель, что у бедняжки был один выбор: бежать или утопиться? О, когда же найдется наконец писатель, который сумеет понять женскую душу!
Мне показалось, что она вот-вот разрыдается, я тут же сделался очень серьезен и даже немного обиделся. Возможно, у меня как у романиста есть просчеты, но мое знание людей никак нельзя ставить под сомнение, и мне особенно больно, что именно Андялка в нем усомнилась. Я бы, пожалуй, сказал ей об этом, но стоило мне заметить, что глаза у нее подернулись влагой, как у меня самого увлажнились ресницы. Бедняжка уже сожалела о нанесенной мне обиде! Ах, глупышка, если бы все сердца были столь же прозрачными кристаллами, как твое!