Ну вот, час от часу не легче! Если бы какой-нибудь ученый коллега похвалил одну из самых серьезных моих статей за бурный полет фантазии, я хладнокровно всадил бы ему под ребро бронзовый меч, хотя по натуре отнюдь не кровожаден. Но не набрасываться же мне, в самом деле, на книгоиздателя! Я изобразил на лице улыбку и сказал, что у господина издателя очень любопытный взгляд на вещи.
— Да вот беда, этот блокнот затерялся у меня в столе и попался мне на глаза совсем недавно. Мы тут же вам написали. За то время, что пропало даром, мы с вами запросто могли бы изготовить парочку недурных романов. Ну да ничего, я еще успею выудить из вас все, что нужно. Мадемуазель Лотти, бланк для договора, будьте любезны.
Он смотрел на меня, как паук-птицелов на колибри. Он свободно мог бы меня проглотить, появись у него такое желание, однако удовлетворился подписанным договором.
— Так, благодарю вас, теперь все в порядке. Времени у вас предостаточно, ровно шесть месяцев. Вы, с вашей фантазией, можете за это время не то что один — десять романов написать. До свидания. Осторожно, там лестница.
Откровенно говоря, я пришел в себя довольно быстро. Расправляясь с обедом в «Паннонии», я полностью согласился с издателем в том, чего он не сказал, но наверняка подумал, будучи с виду человеком умным и интеллигентным: романы лучше писать после сорока. Ведь роман — совсем не то, что стихи. Тут одного чувства мало, а может, оно и вовсе ни к чему. Романист должен много пережить, видеть людей насквозь, иметь определенный взгляд на вещи, а откуда возьмется все это в двадцать лет? Для романа необходима зрелость, а человек созревает как раз к сорока годам. А до тех пор он всего лишь молокосос и лакомится сахарным петушком лирики.
На ужин я был приглашен в Буду, в гости к одной красивой женщине. Несколько лет назад я посвящал ей стихи, но с тех пор мы оба об этом благополучно забыли. Она по-дружески, без всякого стеснения спросила меня, над чем я работаю.
— Пишу роман, — ответил я, пожав плечами, — сегодня как раз подписал договор.
— Роман? Вы? — она с искренним недоумением обратила ко мне взор, некогда сжигавший меня, как самое жаркое пламя.
— Чему вы удивляетесь, дорогая? — спросил я не без некоторой обиды. — Быть может, писать романы — мое призвание. Я и так уже совершил глупость — столько лет писал стихи вместо романов. А ведь с моей фантазией только и писать романы. Вы же сами, дорогая, знаете, какая у меня богатая фантазия.
Тут мы дружно посмеялись.
— Ах, негодник! — Красавица заткнула мне рот кусочком бисквита, пропитанного вином.
В поезде я не сомкнул глаз. Всю дорогу глядел в окно на звездное небо, но не звезды представали моему взору. В небесах фосфоресцировали обложки зарубежных изданий моего романа. Точнее, мое имя на обложках, так как названия у романа еще не было. Von Martin Varga. Od Martin Varga. Di Martino Varga. Par Martin Varga. By Martin Varga… И как знать? В Венгрии только что взошла звезда Сельмы Лагерлёф[27]. Может, нам еще доведется отдать шведам визит? Af Martens Varga. Да, да, именно так. Не Пал Эркень, а Мартон Варга! Пал Эркень был всего лишь пеной на забродившем виноградном соке, вязкой белой пеной без вкуса и запаха. Пену сняли и выплеснули, ее поглотила земля — лучшего Пал Эркень и не заслуживал. Остался Мартон Варга — благородное вино. Оно выдерживалось долго, и это сразу чувствуется. Такое вино будут пить и сто лет спустя.
Не стану больше стыдиться, пусть табличка с моим именем украшает врата Олимпа! Наверное, меня все-таки станут отвечать на экзаменах. Надо будет в каком-нибудь романе намекнуть профессорам, чтоб ставили за меня только пятерки. Не то явлюсь с того света и устрою педагогам экзамен по истории литературы.
И все же издатель с кем-то меня спутал, когда понадеялся получить с меня роман. Трех месяцев из шести как не бывало, а творение мое все еще пребывало в эмбриональном состоянии. Ожидать преждевременных родов не приходилось, а вот выкидыша — в любой момент.
Конечно, дело было не в недостатке таланта. Скорее наоборот, талант мой был слишком велик и значителен. Будь я одним из тех посредственных сочинителей, которых у нас хоть пруд пруди, я накропал бы роман за неделю. Но талант обязывает. Великану не пристало играть в бирюльки. На пальме не родится жалкая слива. Я не могу поставить свое имя под какой-нибудь любовной белибердой. Не спорю, и любовь существует на свете, но вольно же романистам представлять дело так, как будто на свете не существует ничего другого. (Заметим, что лирики здесь ни при чем, поскольку их все равно никто не читает.) Любовь — не более чем аперитив, никому не возбраняется опрокинуть стаканчик-другой, но потом надо браться за дело. Ведь есть же на свете, к примеру, и пьяницы, но где сказано, что романы следует писать о тех, кто всю жизнь шатается из корчмы в корчму?