— У нас всему научишься, дружок. Этому научиться нетрудно, куда проще, чем копать. Поверь мне, бедняга Турбок был бы жив до сих пор, если бы учился пить, а не пахать.
— Скажи, — поинтересовался я на прощание, — а как он, собственно говоря, к вам попал, этот Турбок?
— У нас в церкви есть старая картина — Святой Рох; люди говорят: Рох Безголовый. Голова у него в свое время, конечно, была, но картину столетиями коптили свечи, и вот какой-то из моих предшественников решил помочь делу скребком и соскреб бедняге голову вместе с копотью — так вот и получился Рох Безголовый. Мне всегда было стыдно читать под ним литанию, но приход у меня бедный, тут мудрено что-нибудь обновить. Святой Иосиф был в таком же состоянии, но того подправили: среди прихожан много Йожефов, они накопили денег. А Рох давно уж не в моде, не упомню, окрестил ли я за последние тридцать лет хотя бы трех Рохов, значит, на пожертвования рассчитывать не приходится. И вот однажды является ко мне старый крестьянин по прозванию Рох Доминус Черный и предлагает пятьсот крон, чтобы привести картину в порядок. Старика как-то застукали на воровстве и посадили на шесть месяцев, тогда он дал обет: если добрый боженька приведет ему вернуться домой, он установит новую купель. Но купель обошлась бы ему в тысячу крон, а поскольку из шести месяцев он отсидел всего три, то сторговался с добрым боженькой на голове Святого Роха. Турбок в это время как раз писал портрет канижского барона, я навестил его, мы сговорились — так он и попал к нам.
Мы пожали друг другу руки на прощание, но, сворачивая за угол, поп окликнул меня:
— Мартон, милый, ты у меня будешь как сыр в масле кататься, но сигарами тебе не мешает запастись дома, нашу сигару джентльмен в рот не возьмет. Обдираловка, да и только, что для горла, что для кармана.
Ага, — подумал я, — выходит, деревенские попы знают не только самые новые, но и самые старые анекдоты. Эту шутку, насчет обдираловки, я слышал от своего отца еще сопливым мальчишкой. В те времена можно было купить сотню кубинских сигар за те же деньги, которых сегодня едва достанет на одну штуку, да и ту выдают по карточкам, и любой окурок той, прежней, казался вкуснее, чем нынешняя гаванна. Легкие, что ли, были лучше?
Я взял чистый блокнот и написал на нем: «Т. I». Сюда будем заносить все факты и свидетельства, касающиеся самого Турбока. Для начала я пометил следующее: «Не снисходил до деревенской интеллигенции». Блокнот с пометой «Т. II» я посвятил картине нравов. «Народ в деревне жадный и вороватый. Надуют хоть господа бога. Поп. Мыслит материалистически, немного циничен».
Бричка прибыла за мной в полдень, но выехать мы смогли только вечером. У меня оставалась куча недоделанных дел, и я сказал вознице, чтобы он не терял из-за меня полдня и поворачивал обратно, а я найму городскую повозку. Возница был старый венгр, коренастый, с сивой гривой и пышными усами; одет он был по-летнему: босой, в синем фартуке, в руках веревочная плеть. Когда я предложил ему повернуть обратно, он взглянул на меня очень строго.
— А вот энто никак нельзя, — ответил он, тыча рукояткой плети в большой палец ноги. — Господин поп наказали мне без вас не вертаться.
— Так вы господина священника возница? — я окинул взглядом непрезентабельную бричку.
— С чего это вы, сударь, однако, взяли, — в голосе его послышалась обида, — я сам себе возница. Поп у нас бедный, откуда у него лошадь. Я его завсегда подвожу, коли надо. Коли стрясется у нас что-нибудь едакое, что без попа не обойтись, преставление, к примеру, тут и мне перепадает.
(Вот вам, пожалуйста, взаимная помощь, как фактор эволюции — мне вспомнилась книга князя Кропоткина[49], которую я вот уже третий год вижу на столе у генерального прокурора уезда, а также главного санитарного врача. В деревне не хватает Рохов, зато в городе переизбыток Кропоткиных. И прокурор и врач выиграли Кропоткина в лотерею, устроенную пожарниками, и оба говорят, что автор — ужасный анархист. Мне по этому поводу сказать нечего: я не имел возможности даже пролистать эту книгу, так как ни в одном из экземпляров не были разрезаны листы.)
Я направил старика в корчму, возле которой разрешалось ставить повозки, вручив ему записку и растолковав, что по этой бумажке ему дадут выпить-закусить, но питьем и закуской следует распорядиться так, чтобы подать бричку к дому не позже, чем зазвонят к вечерне.
— Если я правильно фиксирую, мы отправляем стопы в деревню? — Мой лакей извлекает на свет божий ящик с инструментами для раскопок, а заодно и изящную речь, предназначенную для охмурения крестьян. Здесь, в городе, беседуя со мной, Рудольф говорил по-венгерски не хуже Альберта Аппони[50], потому что у него и в мыслях не было говорить красиво. Но, сопровождая меня в деревню или в пушту, он желал импонировать местным жителям (несмысленным хамам, как он их называл), а потому старался говорить так же, как господа депутаты, чему обучался, читая парламентскую колонку «Фриш уйшаг»[51]. В такие моменты он называл норовистую лошадь нравственной, бабочку называл мотылем и сообщал батракам, что я являю собой колодезь идейного таланта. Я пытался отучить его от этих глупостей, но, будучи во всем остальном юношей вполне разумным, в этом он ни за что не хотел уступить. Он говорил, что выучился такому разговору в солдатах, будучи атутантом фактического принца. По-видимому, это должно было означать, что он состоял в денщиках у настоящего герцога. Естественно, на фоне такого важного господина мой «идейный талант» существенно бледнел.
50
Аппони Альберт (1846–1933) — венгерский политик, прославившийся своим ораторским искусством.
51
«Фриш уйшаг» («Свежая газета») — первая венгерская так называемая «народная газета», издававшаяся в 1896–1951 гг. и предназначенная для крестьянства и среднего сословия. Изобиловала сенсационными и развлекательными материалами.