— Рядом с вами, дядя, — я вскочил на деревянные козлы, — хоть расскажете мне, что видали хорошего в этом свинском городе.
Рудольф затолкал ящик в задний угол брички и пожелал мне «спокойной ночи и полезных изучений» — последнее предназначалось для усатого: пусть знает, что везет не какого-нибудь никчемного человечишку, — после чего мы тронулись в путь.
Мы миновали уже три перекрестка, когда мой возница наконец заговорил:
— Славное винцо, однако, у этой Аго Чани. Захаживаете туда?
— Да нет.
— Не-ет? Я потоку спрашиваю, что господа там тоже попадаются. Зентайский мастер вот был, зонты делает, слыхали небось. Не сам только, а сын его, потому что тот, слыхать, еще зимой сыграл в ящик. Жалко, обстоятельный был человек. Такую латку мне на зонт поставил, небось дольше зонта проживет. Слыхали про такого?
— Да нет, дядюшка. Уж лет двадцать, как я не видал ни одного зонтичных дел мастера.
— Что ж, бывает. Я вот тоже всего раз в жизни видал панораму[52], язви ее, у меня тогда кошель из кармана стянули, так с тех пор и не отыскался. А позвольте спросить, сударь, вы-то сами кто такой будете?
Как мне ему отвечать? Сказать, что я археолог, нельзя: он, пожалуй, решит, что я ругаюсь, да и сгонит с повозки. Сказать, что романист, тоже нельзя — во-первых, он и этого не поймет, а во-вторых, это тайна. А что, если назваться художником? Вдруг да расскажет мне что-нибудь стоящее о деле Турбока.
— Ремесло у меня самое обычное. Я художник.
— Художник? Ну, дай вам бог здоровья, сударь. Что ж тут сделаешь, кому-то ведь надо и художником, так-то. А то что бы получилося, кабы все делали одно и то же? Прав я али нет?
— Очень даже правы.
— Ну то-то. А скажите, нечто художеством можно прожить? Вы-то, как я погляжу, одеты исправно.
— Да так, перебиваемся.
Давно я не произносил этого бедняцкого слова. Услышь я его случайно, оно, вполне возможно, резануло бы мне ухо. Но здесь оно пришлось как нельзя кстати: мой попутчик тут же признал меня своим и по-свойски осведомился, не найдется ли у меня спичек.
— Как не быть. И спички есть, и сигара найдется. Прошу.
— Сигары не надоть. Разве только какая особенная?
Мы закурили и немного помолчали, потом старик заговорил снова:
— В деревне у нас тоже художник есть. Вернее сказать, был.
Ну вот мы, слава богу, и напали на след.
— Ее прозвали Мари Малярша, хоть на самом деле звать ее Мари Визханё, а по мужнину имени — Тот, Андраша Тота Богомольца жена. Так ее, когда молодая была, ажно в самый город возили рисовать. А в поповском доме она так переднюю стенку разрисовала — сам епископ подивился. А как заболела, невмоготу стало по лестницам лазать — тут и пришлось бросить. И стала она теперича такая церковная крыса, вроде как те старухи, которым господь детишек не дал, хоть ее-то время еще и не вышло.
В общем, получил я совсем не то, чего ожидал, и все же увлеченно слушал старика, чей голос скрипел немилосердно, хотя всю вторую половину дня он только и делал, что промачивал горло. (От этого его одолела икота, которую он умело использовал в качестве знаков препинания; запятые обозначались сопрано, точки — глубоким басом.)
Но для меня его речь все равно звучала музыкой, хотя каждое третье слово я понимал с трудом.
Предо мною вставал призрак моего детства, в городе он не мог ко мне подступиться: не знал дороги, бедняжка. Там звенели трамваи, пищали автомобильные шины, гудели фабричные гудки. Большие каменные дома преграждали ему дорогу, он то и дело поскальзывался на натертом паркете, официанты отдавливали ему ноги. Но вот мы уехали из города, и путь ко мне оказался открыт. Здесь нет ничего, кроме собачьего лая, кваканья лягушек и родного запаха земли. Какое-то время я еще пытался вспомнить, как звать ту бациллу, благодаря которой земля источает запах, но в голову мне лезла только какая-то «одорифера». А что за «одорифера», я забыл и постепенно забывал, куда и зачем еду. Призрак моего детства вспрыгнул на козлы и уселся ко мне на колени. К тому времени, когда мы свернули на плотину, господина Мартона Варги, известного археолога и будущего романиста, уже не было и в помине. Остался Марцика, который удрал с урока физкультуры и теперь шел домой, на хутор, а на хуторе как раз сегодня началась жатва. Пока он доберется до дому, жнецы уже усядутся вокруг миски под большим орехом, отец уйдет с газетой на пасеку, а мать возьмет в руки перепеленка, пойманного жнецами, и станет поить его изо рта. Да вот только хутор еще далеко, а солнце уже клонится к закату, ох как хорошо, что Палко Жирош догнал его и посадил в свою двуколку, запряженную ослом. Конечно же, в ней он и сидит, в этой памятной с детства двуколке, и козлы покрыты той самой ветхой солдатской шинелью, которую дядюшка Палко выслужил в Падуе. Видеть я ее не вижу, потому что уже темно, но зато чувствую под собой медную пуговицу, овальную, как буханка, из тех, что уже тогда попадались только на отслуживших солдатских шинелях. А сидеть на этой медной буханке с годами удобнее не стало.
52
Панорама — одно из ярмарочных увеселений, балаган, в котором за входную плату демонстрировали волшебный фонарь.