— Sacrebleau[115], только невежда может задавать такие вопросы.
— Потому я и спрашиваю, что раньше считал иначе.
— Уж не знаю, что вы там считали, герр фон Варга, да только неправильно считали.
— У меня есть друг, профессор медицины…
— Бога ради, не говорите мне о профессорах медицины, серениссиме! Невежда на невежде. Лягушки, зарывшиеся в тину, жизни не знают. Если угодно знать, у меня был пациент, киргизский мальчик, который болел ветрянкой каждую неделю.
Ну вот, теперь все встало на свои места. Когда я впервые увидел Шати, мне сразу померещилось в нем что-то киргизское. Я уже был готов удовлетвориться ответом, зато доктор не собирался оставлять меня в покое:
— А кстати, скажите-ка, мон ами, откуда вам известно, что малыш Шати снова болен?
— От его матери, то бишь от Мари Малярши. А что, это страшная тайна?
— Ах вот как? — Доктор уставил на меня монокль. — Я вам вот что скажу, аксакал. С вами будет то же, что с художником Турбоком. Помните эту историю?
— Что за чушь вы сегодня несете, доктор, — вмешался поп скорее сердито, нежели шутливо. — Это у вас из-за вашего адского чеснока на меду, точно вам говорю.
Обычно, когда при докторе поминали медовый чеснок, он тут же принимался тревожить духи предков. (Речь идет не о тех предках, что жили в бронзовом веке, а о дедушке хулителя медового чеснока.) Однако сегодня он ответил попу не столько злобно, сколько иронически:
— Знаете, эминенциа, будь я священником, меня мало занимало бы, что едят мои прихожане, больше того, мне было бы все равно, что они пьют, но вот чего бы я не потерпел, так это чтобы святые женщины что ни день вертелись вокруг моего дома в ожиданий милости свыше.
Фидель в ответ на грубую шутку окропил доктора из шипящего сифона с содовой:
— Поп есмь, а посему изгоняю из вас диавола.
Однако сбить доктора с панталыку оказалось не так-то просто. Поп безуспешно пытался его отвлечь; не удалось это и нотариусу. Он явился с упреками в адрес «нашей дочки».
— Привез я ей почтовой бумаги из города и пошел на почту. На почте ее нет, иду за нею в сад. Выхожу и слышу треск: глядь, Габор елочку рубит, знаете, ту, что посередке росла. Андялка стоит рядом и смотрит. «Ай-яй-яй, — говорю, — лучше бы персик срубить, или черную черешню, или яблоньку, чем одну-единственную елочку на весь сад». «Ах, — отвечает, — да как же можно говорить такое, ведь персиковое деревце мне подарил „папаша нотариус“, черную черешню — „папаша доктор“, а яблоньку посадил „папаша священник“. И притом это все деревья благородные, фруктовые, а тут — ни цветов тебе, ни плодов и стоит посреди дороги, выкорчуйте, пожалуйста, Габор, да как следует, с корнями». А все это, видите ли, потому, что елку эту доставил ей господин Бенкоци с Волыни, волок всю дорогу на загривке. Не то чтоб я сам его очень любил, потому как либо ты поэт, либо помощник нотариуса, выбирай что-нибудь одно, а все-таки надо и в нелюбви меру знать. Эх, что-то теперь напомнит мне родимые леса?
(Нотариус был родом из Словакии. Вот я и говорю: елкам место среди медведей.)
Поп мрачно порекомендовал плюнуть на господина Бенкоци, а доктор и вовсе не удостоил смерть елки ни малейшего внимания. Он сразу же повернул разговор в русло турбоковской истории.
— Только у нас могло такое случиться, мосье.
— Что именно? — пропыхтел нотариус. — Киргизские художники не имеют обыкновения вешаться?
— Киргизские судьи не имеют обыкновения называть всякого помешанного самоубийцей, минхер. Там убийцу бы выследили, хотя бы с помощью гипноза.
— Допускаю, что киргизский суд стоит на самом современном уровне юрисдикции, — рассмеялся нотариус. — А вот у нас все еще не вешают без доказательств, и, надо полагать, Андраш Тот Богомолец вполне доволен отсталостью наших законов.
— Да при чем здесь Андраш Тот Богомолец, сеньор? — взорвался доктор. — И кто говорит, что убийцу следовало повесить? Я даю голову на отсечение, что художника кто-то убил. Но тот, кто убил, вовсе не был убийцей, он всего лишь привел в исполнение приговор, продиктованный инстинктом толпы. Между прочим, чрезвычайно интересный психологический процесс. В деревню из города приезжает некий господин. — (Мне почудилось, что доктор смотрит на меня. Я не осмеливался поднять глаз от стакана.) — Господин этот старается казаться совсем не тем, кто он есть. — (Я был готов провалиться в стакан.) — Господин этот строит из себя большого друга простого народа, потчует деревенских баб сахаром, а мужиков — дешевыми сигарами. — (Слава богу, кажется, это все-таки не про меня. Я завоевываю популярность сигарами по четыре кроны пятьдесят филлеров штука, на сегодняшний день это влетело мне в тысячу пятьсот крон. Правда, дешевле сигар теперь не бывает.) — Господин этот готов назначить любую поденную плату, какую бы ни запросили эти разбойники — (Ой!), — а потом, сбив всех с толку своей доброжелательностью, принимается потихоньку выбивать у крестьян почву из-под ног. — (Ну нет, я выбиваю почву исключительно из-под ног уважаемых господ!) — Сперва он арендует землю у девского барона. Господину нотариусу лучше других должно быть известно, что именно тогда художник вызвал первый приступ злобы.