Я вскочил как ошпаренный и пробормотал в изумлении:
— Так… так вы знаете?
— От добросовестной почтальонши секретов быть не может, господин председатель, — расхохоталась она. — Ну-ну, не волнуйтесь, я не имею привычки вскрывать письма малознакомых господ. — (Тут она слегка покраснела. Надо сказать, что сам бы я нипочем не вспомнил Бимбике Коня. Кроме того, она не «господин».) — Но ведь через мои руки проходят и телеграммы, их-то я не могу не знать.
— Не понимаю. Я не посылал никаких телеграмм.
— Не посылали, а получали.
— Я? С тех пор как попал в деревню, я напрочь-позабыл, что на свете есть телеграф.
— Ой, выходит, матушка забыла передать вам телеграмму. — Она всплеснула руками. — Это было, когда я хворала. — (Тут она снова слегка порозовела. Это скромное маленькое создание, по-видимому, считало, что только старухи имеют право болеть.) — В телеграмме значилось: «Срок сдачи романа продляется на месяц». Ай-яй-яй, ох уж эта матушка!
Все понятно, я действительно просил издателя о моратории, так как немного не рассчитал время. Составляя распорядок дня, я еще не знал, что придется учесть ежедневную трехчасовую стажировку на почте.
— И матушка ваша тоже знает, что было в телеграмме? — с трепетом спросил я.
— У меня от матери секретов нет. — Она спокойно подняла на меня ясные глаза и улыбнулась. — И потом матушка ценит вас так высоко, что охотно простит вам этот роман.
Я и без того знал, что матушка Полинг расположена ко мне, такие вещи обычно чувствуешь, даже не будучи столь тонким знатоком человеческих душ, как я; и все-таки услышать это из Андялкиных уст было особенно приятно. Хотя бы потому, что я получил возможность убедиться: на почте говорят обо мне и в мое отсутствие.
Вернувшись на почту, я поцеловал руку матушки Полинг с особым почтением — словно какому-нибудь епископу. И повторил это действо, когда она стала просить у меня прощения за свою забывчивость, объясняя, что причиной всех бед — ее привычка считать меня своим человеком: она решила, что успеет отдать мне телеграмму при встрече, а потом забыла ее в кармане фартука.
За ужином — а на ужин было жаркое с грибами, которые я собственноручно собирал рано утром, — между нами завязалась оживленная беседа на литературные темы. Матушка Полинг поинтересовалась, сколько мне заплатят за роман.
— Если все будет в порядке, можно заработать около ста тысяч крон. — (За сто лет, но об этом я умолчал.)
— А сколько таких романов можно написать за год?
Это был каверзный вопрос, ведь я пока не написал ни одного. Лгать мне не хотелось, разочаровывать матушку Полинг — тоже, поэтому я сказал: бывает, мол, по пять-шесть штук пишут.
— Это уже кое-что, на это можно прожить, — вдова окинула взглядом дочку. Потом она снова повернулась ко мне и в третий раз подложила в мою тарелку жаркого. — А как у романистов с семейной жизнью? Они небось люди порядочные, добродетельные?
— О да, безусловно. Во всяком случае, те, что мне знакомы. — (Это была чистая правда, ибо я по сей день не знаком ни с одним романистом.)
— Вот я всегда Андялке и говорю, что ежели кого гнать из страны поганой метлой, так это босяков-драматургов, потому что среди драматургов порядочных людей нету.
Надо же, как удачно, что я не успел сказать о том, что собираюсь в дальнейшем переработать историю художника для сцены! Но откуда госпожа Полинг знает драматургов?
— Я скорее выдала бы дочь за письмоносца, чем за драматурга.
Я бы предпочел, чтоб матушка Полинг сформулировала свое решение иначе, но предостеречь ее от письмоносцев не успел, так как Андялка расхохоталась:
— Ай-яй-яй, матушка, как же тебе хочется от меня избавиться! Ну а я совсем не хочу покидать мою дорогую, чудесную матушку!
Тут последовали такие бурные объятия, поцелуи и слезы, что даже я был тронут, хотя видел на своем веку и такую мать, что пять минут спустя после этакой вот библейской сцены готова была пристукнуть дочь кочергой за то, что та не смогла выдать ей ключей от буфета, ею же самою куда-то засунутых. По счастью, госпожа Полинг была женщина тихая и добрая и ключи всегда носила в кармане фартука. Ничем не нарушив семейной идиллии, она убрала со стола, поцеловала дочку, пожелала мне спокойной ночи и отправилась спать, поскольку ее старые глаза не могли выносить света лампы. Дверь она, впрочем, оставила открытой, так как тоже хотела слушать роман.
Прошло минут пять, пока Андялка сварила мне в кухне кофе, когда она вернулась, матушка Полинг явно спала в спальне сном праведницы. Нет, упаси бог, я вовсе не хочу сказать, что она храпела, а так, посапывала себе тихонько. «Посапывать изволите» — так поддразнивают кандидаты в женихи кандидатов в тещи. Храпеть имеют обыкновение только тещи как таковые.