— А ведь то, что я написал, совсем недурно для первого опыта, не правда ли? Ведь основной тон, собственно говоря, остался прежним.
— Как же, как же, — я похлопал его по плечу. — А теперь позвольте мне спросить вас кое о чем. Что, эта девица в самом деле так хороша собой?
— Господин председатель, — он развел руками с такой невероятной гордостью, что жест этот стоил целой библиотеки лирической поэзии, — другой такой нету от Добердо до самой Березины. У нее такие глаза, такие глаза — вот хоть выколи один из них, она все равно будет красивее, чем другие девушки с двумя.
Образ был не столько поэтический, сколько гусарский, однако не без некоторой выразительной силы. Глядя мальчишке вслед, я испытывал скорее жалость, нежели зависть; он галопировал с бешеной скоростью, унося в кармане стих, — можно было предположить, что не пройдет и часа, как он будет сидеть на почте и перерисовывать свое достояние на министерскую бумагу новым пером и наилиловейшими чернилами.
Конечно, у юности есть свои преимущества, но все это — не более чем весенние иллюзии. Сколько мути, слякоти и грязи приходится на один цветок фиалки! Весь мир словно засыпан мотыльковой пыльцой, а посмотришь под микроскопом, и выяснится, что самая распрекрасная пыльца бесцветна, а вся ослепительная роскошь — всего-навсего результат интерференции. Сердцебиение из-за всякой взметнувшейся юбки и желание умереть, когда истекает срок векселя, вечное раскачивание между беспричинной радостью и напрасной грустью, бессонные ночи, а днем — головная боль и зевота, сплошные вопли да стоны — вот вам и вся молодость. Никаких тебе истинных ценностей, никакого равновесия, полная неспособность к трезвой оценке людей и положений. Все равно что купание воробьев в дорожной пыли, этакая шумная возня; то ли дело — величественный полет орла, бесстрастно взирающего на людскую суету из своего прохладного далека.
Впрочем, одну вещь приходится признать даже с высоты моего зрелого возраста: галстуки у этих воробушков завязаны лучше. Ну да ладно, если мне доведется еще раз обучать юного Бенкоци поэтическому мастерству, потребую взамен урока по завязыванию галстуков.
27 июля. По католическому календарю — день Святого Панталеона-великомученика, более ничем не примечателен. По моему же календарю это — геджра, начало нового летоисчисления. В этот день я впервые поцеловал Андялку. Причем произошло это на глазах у господа бога. (Правда, и дьявол был тут как тут.)
Дело было на следующий день после дня поразительных открытий. Жара стояла, как в Сахаре. Не просто пекло, а то самое, где черти водятся. Как всякий археолог, я неплохо переношу жару, но в качестве романиста предпочитаю зиму. Зима, конечно, не слишком гармонична, зато мистики в ней хоть отбавляй, поэтому художник может, не сходя с места, покинуть свою оболочку и оказаться среди туманов, ночных метелей и пронизывающих ветров, гудящих над заснеженными крышами. Бывает так, что человек теряет мысль, ищет ее и не находит в темных углах своего кабинета, куда не досягает рубиновый цветок настольной лампы, тогда он выходит на пустынную улицу и, минуя садовые решетки, застывшие, подобно странникам в белых шапках, вырывается в чисто поле. Он идет с поднятым воротником по скрипучему снегу, снежинки тают на его разгоряченном лице, а в сердце расцветает тайная надежда, что где-то в конце пути, где небо сливается с землею, он будет погребен под снегом, и черные вороны прокаркают ему заупокойную молитву вместо попов, а в ветвях будет клубиться туман, алый от лучей заходящего солнца, сверкающего, словно бронзовое кадило. Однако за пару шагов до конца света замерзшие нос и уши заставят его очухаться, и он заспешит домой, к гудящей печке, выпьет две чашки чая с изрядным количеством рома и удовлетворенно констатирует, что прогулка удалась на славу, да и потерянная мысль обнаружилась неизвестно когда и как.
Но как быть несчастному писателю в день Святого Панталеона, когда неподвижный воздух обжигает, словно расплавленный свинец, чернила сохнут на кончике пера, а бумага липнет к рукам? И все это — еще полбеды, а настоящая беда — ослепительный свет, безжалостно бьющий во все закоулки, высвечивающий бескровный скелет мечтаний, не терпящий сумрака, иссушающий фантазию. Я видел прорехи в ткани романа, видел белые нитки, забытые там, где было сшито на живую; видел, что в тех местах, где должно прилегать, слишком широко, а где необходим свободный покрой — обужено. А того, что скроено прилично, я не умею как следует сшить. Бравый соблазнитель в галстуке удался на славу, теперь он, помимо всего прочего, декламировал стихи, причем не откуда-нибудь, а из Новейшего Алфельдского справочника для шаферов; с барыней-натурщицей тоже все было на мази, вопрос состоял в том, как мне подстроить их встречу? Художник застанет их на Божьем острове in flagranti[137] и повесится на первом суку — это дело решенное, а вот как поступит рыбак? Прочтет над ним молитву и пойдет себе удить рыбу?