Иван Иванович Панаев
Дочь чиновного человека
Не сердись за правду!
В наш век, в разврате утучневший, просит
Прощенья у порока добродетель
И ползает, моля о позволенье
Творить добро ему же…
Шекспир.
ГЛАВА I
Уста мои сомкни молчаньем,
Все чувства тайной осени;
Да взор холодный их не встретит
И луч тщеславья не просветит
На незамеченные дни…
Веневитинов.
Чиновнику Теребеньину лет около шестидесяти; у него темные волосы с проседью, обстриженные под гребенку; маленькие глаза, почти без движения, цвета болотной воды, и толстые губы. Он небольшого роста и всегда носит вицмундир. Белый галстук несколько раз обвертывается кругом его шеи; этот белый галстук по утрам, в должности, бывает на нем не совсем чист, хотя, по словам его, он носит белые галстуки именно только для чистоплотности. "На черных-де, - говорит он, - незаметна грязь, а на белом вот сейчас так и видно малейшее пятнышко". У него три вицмундира: одни весь истертый по швам, который он носит в департаменте, другой поновее, который он обыкновенно надевает по воскресным и табельным дням, также отправляясь куда-нибудь в гости к приятелям на бостончик или на вистик; третий, совершенно новый, хранится собственно для директорских обедов и вечеров. На днях Осип Ильич (так звали г-на Теребеньина) за долговременную и усердную службу представлен к награждению. Недавно он променял в
Гороховой улице у часовых дел мастера свои старинные, толстые, серебряные часы на серебряные же потонее. "Те, - говорит он, - в форме луковицы, кроме своей тяжести, весьма неудобны были для ношения, потому что совершенно препятствовали застегнуть вицмундир. Как застегнешь его, сейчас образуется горб на левом боку. Оно и некрасиво, да и трется это место скорее. А жаль, - прибавлял он, - часы были верные: только четыре раза в год поверять отдавал". До мая 1826 года Осип Ильич носил гусарские сапожки без кисточек; с мая 1826 года он носит узенькие панталоны без штрипок, подбирающиеся кверху, когда он садится. Чин действительного статского советника - любимейшая его фантазия, цель, к которой он направляет все свои действия: если он сидит, сморщив брови и шевеля губами, он наверно размышляет о чине действительного статского советника; если ходит от одного угла комнаты до другого скорыми шагами, приставив указательный перст к середине лба, он думает: "Какими бы средствами поскорее достичь до такого почетного чина? Генерал! гм! Оно хоть и не совсем вельможа, а все-таки наравне с знатью. - Ваше превосходительство, Осип Ильич! - Что вам надобно? - Его превосходительству Осипу Ильичу! - А! это Теребеньину. - Вашему превосходительству,
Осипу Ильичу, известно, что… Да, да, славный чин действительный статский советник, и титулование приятное! Как бы это поскорее хоть в статские советники? Что ж? почему мне не быть действительным статским советником? почему?.. Да чем же лучше меня
Захар Михайлович? чем?" Осип Ильич терпеть не может ничего книжного и совершенно презирает всех писателей. Он никогда ничего не читает из печатного, кроме Адрес- календаря, Месяцеслова, Санкт-Петербуржских и Сенатских ведомостей. "Писатель! ну что ж? эка штука, писатель! - часто говаривал он. - Что в них, в этих писателях? пользу, что ли, какую приносят? Деловому человеку не очень есть время читать их побасенки-то.
Другое дело, когда в театр сходить посмеяться. Ну тут всё не то: и музыка играет, и костюмы разные, да и иной, черт его знает, так живо представляет". Осип Ильич перед обедом обыкновенно выпивает рюмку настойки Трофимовского. "Эта вещь солидная, лекарственная", - замечает он, глотая настойку, покрякивая и поморщиваясь.
Супруга Осипа Ильича - дама лет сорока девяти, небольшого роста, толстая и необычайно коротконогая; лицо ее - круглое, как тыква, и шероховатое, как дыня- кандалупка, покоится на груди, потому что шеи у нее совсем не имеется. Она нрава довольно сварливого, занимается рачительно хозяйственною частию; за какие-либо проступки и ослушание сама бранит лакея и мужика, который нанимается нарочно для ношения воды, мытья посуды и прочего (Осип Ильич в эти дела не вмешивается); три раза в день пьет кофе, каждый раз по две чашки, несмотря на докторское увещание и на угрозу, что с ней может сделаться удар. Дома она ходит простоволосая, и волосы ее с очень заметною проседью, по причине жесткости своей, никогда не лежат на голове гладко, даже несмотря на то, что она два раза в неделю помадится полтинной помадой "au citron".
"Знаем мы, батюшка, эту французскую помаду, - говорит она, - черт ли в ней, от нее как раз волосы вылезут". В две недели раз по четверкам Осип Ильич обедает у директора; к этому уже привыкла Аграфена Петровна, и поэтому по четверкам в две недели раз она садится за стол двумя часами ранее обыкновенного, то есть вместо четырех в два, приговаривая: "Вот это христианский час, а то жди себе до четырех часов, - ведь и аппетит пропадет совсем". И, несмотря на эту фразу, Аграфена Петровна всегда очень аппетитно кушает. В год два раза Осип Ильич позволяет себе некоторые вольности, например, обедать где-нибудь во французской ресторации, преимущественно у Дюме, сговорившись заранее с двумя, тремя приятелями - своими сверстниками.
- Копейка лишняя завелась, - говорит он, улыбаясь, - что делать?
В эти торжественные дни физиономия Осипа Ильича с самого утра выражает совсем не то, что обыкновенно; он все как-то искоса посматривает на Аграфену Петровну, полуулыбается и покашливает:
- Аграфена Петровна! Аграфена Петровна!
- Ну, что там такое?
- Дайте-ка-с, матушка, чистую манишку да шейный платок. - При этом он берет щепотку табаку и с расстановками внюхивает его в себя, как бы желая придать себе этим несколько более твердости.
- Да куда же это вы идете, Осип Ильич? Давно ли я дала вам чистый платок и манишку? Что за наряды в департаменте? И в этом просидите, невелика важность!
- Оно конечно, да все, знаете, не так хорошо. Вот, говорят, сегодня какой-то военный генерал будет. Ему, дескать, директор будет показывать департамент, так слышно; как же начальствующим лицам… ведь надобно же почище одеться.
- Да мало ли что врут! А разве директор-то не сказал бы тебе об этом?
Осип Ильич при таком вопросе принялся снова за табакерку и задумчиво перебирал руками табак.
- Сказал, оно конечно… А что, Аграфена Петровна, у вас расходных-то, я чай, немного осталось? Впрочем, что ж? вот скоро и треть подвигается. Уж нынче третное я все сполна вам отдаю.
- И давно бы так, батюшка! Подержи-ка хоть раз сам расход, так и увидишь, что значит: и туда деньги, и сюда деньги, и то вздорожало, и другое вздорожало…
- Все отдам, все сполна, до копеечки.
- Смотрите же, Осип Ильич.
- Ей-богу! Аграфена Петровна. А что же, чистую-то манишку?
- На вас и гладить не упасешься: чистую да чистую, подавай откуда хочешь.
- Вы сегодня не ждите меня обедать - завален делами: может, и до пяти часов придется посидеть.
- Да говорите без обиняков. Что вы, обедать, что ли, куда собираетесь?
- Может статься, и обедать куда пойдем.
- Куда же, нельзя ли узнать?
- Марк Назарыч с Николаем Игнатьичем приглашают меня.
- Уж предчувствовала, предчувствовала! На дебош в какую-нибудь немецкую ресторацию. Там славно обирают русские денежки; мастера, нечего сказать! Только попадись к ним - обдерут как липку.
- Марк Назарыч говорит, что…
- Знаем мы твоего Марка Назарыча: ему бы на чужой счет пожуировать, а в доме трава не расти. Палагея Емельяновна все порассказала мне, все: кровавыми слезами плачет бедняжка, истинно кровавыми; кулаком слезы утирает.