В конце дня я встретил на Студентерлюнден одного писателя, который был на пятнадцать лет старше меня. Назовем его Юханнес. Раньше мы с ним часто беседовали, и я знал, что он не сомневается в моей гениальности. Думаю, он уже понял, что беседа со мной может быть полезной литератору. Однажды он спросил, когда я собираюсь дебютировать. Спросил это таким тоном, словно интересовался, когда я намерен расстаться с девственностью. Никогда, сказал я ему, я вообще не собираюсь дебютировать. Это произвело впечатление. Мало кто говорил так в то время.
Теперь я пригласил Юханнеса выпить со мной по кружке пива. Я скрыл, что у меня нет денег, — если мой план сорвется, объявлю об этом, когда нам принесут счет, меня никто никогда не уличал во лжи. Но я был почти уверен, что все обойдется. И решил предложить ему всю партию афоризмов оптом, я не собирался этого делать, но вспомнил, что Мария уехала, и не хотел в этот вечер обрекать себя на вынужденную трезвость. Юханнес же за эти двадцать афоризмов мог приобрести целое состояние. Если он сумеет разумно воспользоваться ими и органично вставит их в свой текст, читатели увидят его с новой стороны. Он издал два очень средних романа с промежутком в шесть лет. В середине семидесятых редкий роман содержал хотя бы десяток стоящих афоризмов.
Мы отправились в «Казино». К счастью, там было мало народу, но зато все это были актеры или писатели, разбавленные публикой, мечтающей о театральном или литературном поприще. Мы нашли укромный уголок.
Через некоторое время я прочитал ему по памяти один афоризм. Он спросил, кто его автор. Я прочитал еще один.
— Великолепно! — воскликнул он.
Я продолжал читать.
— Но ведь ты говорил, что не пишешь? — удивился он.
Я покачал головой.
— Я сказал, что никогда не буду дебютировать. — И уточнил, что не собираюсь становиться писателем.
Теперь уже он качал головой. Наверное, в этой среде слова «Я не собираюсь становиться писателем» прозвучали впервые.
Любая среда и субкультура имеет свой набор непременных условностей. В среде Юханнеса никто не дерзнул бы объявить, что не хочет становиться писателем, хотя случалось, что спустя много лет кто-нибудь признавался, что у него это не получилось. Но так принято не везде. В некоторых частях земного шара в сельской глуши еще сохранились места, где противоположное высказывание прозвучало бы не менее дерзко. Безусловно, еще существуют крестьянские семьи, которые возмутятся, если их сын и наследник в один прекрасный день придет с поля домой и объявит, что хочет стать писателем.
Сегодня большинство школьников не скрывают, что хотят стать знаменитыми. А всего двадцать лет назад подобное желание считалось бы постыдным. Так при жизни одного поколения культурные условности могут быть перевернуты с ног на голову. В пятидесятые-шестидесятые годы ни один школьник не посмел бы безнаказанно заявить, что мечтает о славе. Люди не смели мечтать о большем, чем карьера врача или полицейского. Скажи кто-нибудь, что хочет стать знаменитым, ему бы пришлось объяснять, в какой области он намерен прославиться, таким образом, само дело ставилось выше известности. Теперь все иначе. Теперь человек сначала решает, что хочет стать знаменитым, а уж каким образом он этого достигнет, не имеет никакого значения. И уже совсем неважно, заслуживает ли этот человек известности или нет. В худшем случае он будет рад, если станет просто мелким засранцем на документальном телевидении, а если и это ему не удастся, он совершит какое-нибудь громкое преступление. Мне ничего такого не угрожало, я как будто предчувствовал, что со временем известность будет считаться вульгарной. А я всегда опасался вульгарности.
— Ты, Петтер, оригинал, — сказал Юханнес.
Я положил перед ним листы с двадцатью афоризмами, и Юханнес погрузился в чтение. Он исходил завистью.
— Это ты сам придумал? — спросил он. — Или, может, откуда-нибудь списал?
Я поежился. Одна мысль выдать за свое написанное кем-то другим была мне так отвратительна, что я с трудом сдержался. Я не выступал даже с тем, что написал сам.
Мои афоризмы его зацепили, это было видно, но мне предстояла сложная шахматная партия. И провести ее следовало безупречно: первый шаг всегда особенно важен. Я отдавал себе полный отчет в том, что начинаю долгий путь и должен выдержать первое испытание, от которого зависит, даст ли мне это средства к существованию. Если я сейчас провалюсь, начать все заново будет трудно.
Я сказал, что на определенных условиях он может получить эти двадцать афоризмов и опубликовать их под своим именем. От удивления он забыл закрыть рот:
— Что за хреновину ты несешь, Петтер?
Я прочел ему небольшую лекцию. В конце концов он понял, что я и впрямь не хочу быть писателем. Понял, что я болезненно застенчив и мне ненавистна сама мысль о том, чтобы жить как на сцене, в свете софитов, что я лучше всего чувствую себя за кулисами и никогда бы не продал свою анонимность за деньги. Я нашел и другие аргументы в духе времени. Сказал, будто пришел к мысли, что высовываться политически некорректно. Почему бойкая на язык элита должна на голову возвышаться над всеми? Не лучше ли, чтобы все одинаково подчинялись духу коллективной работы на общественных началах? Наплел что-то о пролетариях, низах и, кажется, употребил даже выражения «работяги» и «вкалывать», в то время эти слова считались у нас смачными, по-настоящему крепкими. Кроме того, я напомнил ему о безымянных авторах Средневековья. До сих пор никто не знает, кто был автором «Прорицания вёльвы» или «Песни о Трюме»[21], сказал я. И, честно говоря, Юханнес, какое все это имеет значение?
Он покачал головой. Юханнес был марксист-ленинец[22]. Я поспешил прибавить, что выражаю свое личное мнение, касающееся только меня. Сообщил, что прочитал два его романа и, разумеется, понимаю, как важно, чтобы кто-то взял на себя миссию быть рупором народа, но эта карьера не для меня.
До Юханнеса начало доходить, что еще чуть-чуть — и он выйдет на Студентерлюнден счастливым обладателем двадцати афоризмов. Но нам о многом следовало договориться, и я начал с денежного вопроса. Я посетовал, что остался без средств к существованию и вынужден продать свои афоризмы в надежде выручить по пятьдесят крон за каждый, но ему, по дружбе, уступлю все двадцать за восемьсот крон. Сперва я решил, что хватил лишку. Восемьсот крон в те времена были большие деньги, и для студента и для писателя. Но, похоже, Юханнес отступать не собирался. Все-таки речь шла о двадцати необыкновенно метких изречениях, на то, чтобы их придумать, у меня ушло целое утро. Я сказал, что он, разумеется, может выбрать те, которые ему больше всего по душе, и заплатить поштучно, с другой стороны, жаль их разбивать. Я предпочел бы уступить их все именно ему, мне не хочется отдавать свое авторство разным случайным людям.
— Не беспокойся, — утешил Юханнес. — Я беру все.
Под конец я снова ввернул про свое трудное материальное положение, напомнив ему при этом, что мы все еще живем в капиталистическом обществе, где продукт творчества по-прежнему считается товаром. Художники тоже получают деньги за свои картины, сказал я. Холсты меняют владельца, и художник, естественно, теряет право собственности на произведение, которое он продал. Мне кажется, Юханнесу понравилась эта моя аналогия, подтверждавшая, что в совершенной нами сделке нет ничего ненормального.
— Не исключаю, — сказал он, — что я использую часть этого материала уже в том романе, над которым сейчас работаю…
— Все в порядке, — успокоил я. — И ты заработаешь на нем много денег, но это будет заслуженно. Обычно картины при повторной продаже стоят гораздо больше первоначальной цены. Это называется выгодным капиталовложением.
К счастью, он сам заговорил о наиболее щекотливом моменте нашей сделки. Показав на лежащие перед ним записи, он осведомился:
— Но как я могу быть уверен, что ты не проговоришься, кому на самом деле пришли в голову эти сентенции?
Я сказал, что буду только рад, если афоризмы опубликуют, оставив меня в благословенной безвестности. У меня припасено еще много чего, разные наброски и идеи, и вполне вероятно, что мы поговорим о них как-нибудь в другой раз. Если же я проболтаюсь об афоризмах, которые ему продал, то тем самым лишу себя возможности продать ему что-нибудь еще.
21
«Прорицание вёльвы» и «Песнь о Трюме» — песни из «Старшей Эдды», собрания древнеисландских мифологических и героических песен.