Другую ошибку, уже позднее, допустил я сам, слепо поверив болтовне Луиджи о заговоре оскорбленных писателей. Потому и не представился Беате как следует. Мысль о том, что я когда-нибудь снова встречу Золотко, не приходила мне в голову. Я никогда не представлял себе эту девочку взрослой женщиной и едва ли задумывался о том, сколько ей сейчас лет.
Ночь, но я по-прежнему слышу шум мотороллера, разъезжающего по берегу. Некоторое время я простоял у окна — смотрел на огни теплохода, плывущего вдалеке, иногда они пропадали между волнами, но потом снова выныривали. Луна на ущербе, от нее осталась только половина, но все-таки она отбрасывает на поверхность воды широкую серебряную дорожку.
Я снова сел к письменному столу. Сижу и смотрю на идиотскую круглую вешалку в спальне, она похожа на птичье пугало и заставляет меня чувствовать себя птенцом.
У меня нет иных желаний, кроме желания быть человеком. Я хочу смотреть на птиц, на деревья, слушать, как смеются дети. Хочу жить в этом мире, отказаться от всех фантазий и просто жить. Прежде всего мне следует вымолить нечто столь естественное, как право быть отцом собственной дочери. Может, она найдет другой выход, а не просто оборвет со мной всякую связь? Хотя мне было бы нетрудно ее понять. Я виноват, но разве нет небольшой разницы между объективной и субъективной виной? Я провинился перед нею не намеренно, у меня не было дурного умысла.
Пять часов. У меня уже нет сил. Но это неважно, защищать мне больше нечего.
Лед начал давать трещины, и под его поверхностью появляется холодная темная глубина. На нем больше нельзя выписывать пируэты. Отныне я должен научиться плавать на глубине.
Метр стоит перед камином, лицо его почти торжественно. В первый раз он положил тросточку себе на плечо, словно несет тяжелую ношу. Он смотрит на меня и спрашивает: И что дальше? Что мы теперь вспомним?
Но мне кажется немыслимым вспомнить во всех подробностях то, что произошло, когда мне было всего три года. Я смотрю на маленького человечка и говорю: Мне не передать это словами. Я забыл язык, на котором говорил тогда. Маленький мальчик взывает ко мне на языке, которого я больше не понимаю.
Метр спрашивает: Но ты что-нибудь помнишь?
Это похоже на фильм, говорю я. Всего несколько метров пленки.
Тогда давай сделаем набросок сценария для этого короткого фильма, говорит Метр.
Я глотаю слюну. Но это будет самый последний набросок, думаю я, и начинаю стучать по клавишам.
Осло в середине пятидесятых годов, осень. Трехлетний Петтер живет в современном доходном доме вместе с мамой и папой. Папа работает в трамвайном депо в Грефсен, а мама — на полставки в ратуше.
Картина семейной идиллии, пятнадцать секунд: пикник на берегу Согнсванна, воскресная прогулка на Уллеволсетере и т.д. Смена плана: мать и отец знакомятся с новым соседом с первого этажа. У него есть большой Лабрадор.
Раннее утро: отец и Петтер уже в пальто стоят в прихожей. Мать (в халате) выходит из кухни и протягивает, каждому пакет с завтраком. Она засовывает пакет Петтера в синий детский рюкзачок, который уже висит у него на плече, и затягивает шнурок. Она дурачится с Петтером, садится на корточки и целует его в щеку. Потом встает, целует отца в губы и желает ему хорошего дня Отец с Петтером сидят в автобусе. Петтер спрашивает, почему должен ходить в детский сад. Отец отвечает, что у каждого есть свои обязанности: он ходит на работу и следит, чтобы все трамваи были в исправности, а мама пойдет в прачечную, выстирает белье, а кроме того, зайдет к парикмахеру. У Петтера свои обязанности, Его дело — ходить в детский сад и играть там с другими детьми. Задумавшись на минуту, отец говорит сыну, что игры детей не менее важны, чем работа взрослых.
Они приходят в детский сад, но там на двери висит записка, что сад закрыт, потому что обе воспитательницы заболели. Отец читает эту записку вслух Петтеру. Потом берет сына за руку и говорит, что должен отвести его домой к маме. Они заходят в гастроном, покупают свежие булочки, нарезанный сервелат (который заворачивают в пергамент), упаковку огурцов (НУРА) и сто граммов итальянского салата. Отец говорит, что у него нет времени съесть этот лакомый завтрак — это для Петтера и мамы.
Они снова садятся в автобус. Оба в отличном настроении. Петтер прижимается лицом к окну и смотрит на людей, автомобили (один из них такси), велосипеды и катки для трамбовки асфальта, вообще на весь огромный мир, в котором живет его семья На автобусной остановке отец начинает насвистывать мелодию «Улыбка» из чаплинского фильма «Новые времена».
Они поднимаются по лестнице. Петтер радуется, что вернется домой к матери. Отец отпирает дверь квартиры. Мать выбегает из гостиной, она очень испугана, держит перед собой халат, она почти голая. Паника.
Обзор с высоты Петтера (это чуть больше метра): отец и мать кричат друг на друга, говорят всякие страшные вещи. Петтер тоже кричит, кричит, чтобы заглушить голоса взрослых. Он убегает в гостиную, там с ковра встает новый сосед, он тоже голый, его одежда валяется на персидском пуфике перед полкой со старым приемником «Радионетте», но он прикрывается нотами, (к примеру, антологией «Опера без слов»).
Сцена из немого фильма (обзор с высоты Петтера): крики, шум, но слов не разобрать. Мать и отец входят в гостиную. Отец дает матери пощечину, она падает и разбивает голову о старое белое пианино. Изо рта у нее течет кровь. Сосед пытается вмешаться но отец срывает со стены телефон и швыряет соседу в лицо, тот хватается за нос. Все кричат и плачут, Петтер тоже. Единственное, что можно иногда разобрать, это ругательства. Петтер пытается перекрыть голоса взрослых, выкрикивая самые страшные ругательства, какие знает.
Потом начинает плакать. Он выбегает на лестницу, спускается на первый этаж, выскакивает во двор и звонит во все звонки, крича: ПОЛИЦИЯ! ПОЖАРНЫЕ! СКОРАЯ ПОМОЩЬ! ПОЛИЦИЯ! ПОЖАРНЫЕ! СКОРАЯ ПОМОЩЬ!
Возвращается в подъезд и спускается в подвал. Над дверью подвала надпись: БОМБОУБЕЖИЩЕ, зеленые светящиеся буквы. Петтер отворяет дверь и прячется в подвале за велосипедами. И сидит тихо-тихо.
Он по-прежнему сидит за велосипедами. Прошло уже много времени.
Мать спускается в подвал и находит Петтера. Оба горько плачут.
Больше мальчик ничего не помнит, и я не могу на него давить. Я не совсем уверен, все ли из того, что он видел, случилось на самом деле.
Метр бросил на пол свою трость или просто навсегда от нее отказался, потому что поднимать ее он не стал. Он стоит и смотрит на меня грустным, почти мрачным взглядом. Потом произносит: И хватит с меня!
Через мгновение он исчезает, и я знаю, что больше уже никогда его не увижу.
Пол в номере выложен керамической плиткой, красной и оливково-зеленой, в шахматном порядке. Я начинаю считать плитки.
И обращаю внимание на квадрат из четырех плиток в самой середине комнаты, они как будто вспухли и теснят все остальные, но на глаз в длину все плитки кажутся одинаковыми. Я выделяю девять плиток — три на три, теперь их девять. Унылая картина. Что вообще могут рассказать мне девять керамических плиток? Я, выделяю квадрат из шестнадцати плиток, теперь каждая плитка занимает более высокое положение, они этого не знают, но я знаю. Впрочем, это не имеет значения, потому что я уже выделил квадрат из двадцати пяти плиток. На пяти верхних плитках я пишу: Б-Е-А-Т-А. Я пытаюсь создать магический квадрат из пяти букв с каждой стороны, потом пишу: М-А-Р-И-Я, но обе части такие сложные, что я решаю все отложить, сейчас у меня на это нет времени.
Пол большой, и мне нетрудно выделить на нем квадрат из тридцати шести плиток, достаточно только отшвырнуть в сторону пару башмаков. Эти тридцать шесть плиток принадлежат отелю, но высший смысл принадлежит мне. Не думаю, что прежние постояльцы обращали внимание на эти гармоничные квадраты, это я вложил в них высокий смысл, поднял их в царство духа и внимания. Высший смысл не лежит на полу, он скрыт у меня в голове. Эти тридцать шесть плиток получают воображаемую рамку, образованную моей душой, я не скуплюсь, ведя им счет. Я скольжу по ним взглядом, по вертикали, горизонтали и диагонали. Плитки не знают, что мои глаза скользят по ним. Я сосредоточиваю внимание на плитке номер тринадцать, это первая плитка в третьем ряду. В правом нижнем углу у нее имеется небольшой скол, но огорчаться не стоит, думаю я, едва ли здесь найдется хоть одна плитка, в которой не было бы никакого изъяна. Плитки лежат на спине носом вверх, они не могут видеть друг друга, они покрывают весь пол, но им нет нужды замечать друг друга, сейчас они глядят только на меня, и я изучаю их одну за другой. Если я разделю плитку номер тринадцать по диагонали на две равные части, то получу два прямоугольных треугольника, они, конечно, равносторонние, но я не пошевелил и пальцем, я не из тех, кто ломает гостиничный инвентарь, хотя, если я буду смотреть на эту плитку достаточно долго, пожалуй, она сама расколется под моим взглядом. Я снова сосредоточиваю внимание на квадрате размером шесть плиток на шесть. С этими тридцатью шестью керамическими плитками можно проделать что угодно, например написать по рассказу на каждой плитке, думаю я, это совсем просто.