Парусиновые туфли Моры тоже издавали мало шума, когда она начала спускаться к якорной стоянке. Постепенно, но со все нарастающей силой зазвучал птичий хор — слабый щебет, подхваченный тонким пересвистом, затерявшийся затем в мириаде птичьих песен, какие он пробудил. В этом робком начале утра были красота, которую она позабыла, восторг, трогавший и ранивший ее, потому что он принадлежал только этим немногим быстрым секундам, которые никогда нельзя будет вернуть. Она ступала тихо, чтобы не спугнуть кроликов, кормившихся на полях, стараясь слиться с окружающим миром, с красотой этого раннего утра.
Мора подошла к якорной стоянке, когда прояснились утренние цвета. Серые участки реки сменили цвет на слабую розоватость, хотя возле берега вода была еще черной. Стала видна зелень листвы. Все ярче становилась синева колокольчиков на дальнем берегу. На лужайках показались желто-молочные чашечки лютиков.
Наконец, она оторвалась от этого зрелища и положила сумку в шлюпку, которая была вытянута подальше на илистую отмель. Ей пришлось потратить несколько минут, чтобы стащить ее по склону к воде. Шум скользящего днища достиг цапли, ловившей рыбу. Птица тревожно вздернула голову и распустила крылья. Ее медленный полет завораживал. Мора смотрела, как она откинула голову и вытянула длинные ноги. Скоро ее испуганные крики замерли вдали.
«Радуга» спокойно покачивалась на двух своих якорях. Свет от водяной ряби отражался на ее свежепобеленном корпусе. Когда Мора подплыла к судну, она с удовлетворением и восторгом оглядела любимые очертания — аккуратно убранные паруса и новый непромокаемый брезент, натянутый поверх кубрика. По крайней мере, в таких вещах, как эти, — в серых и розовых цветах неба над дельтой, в мягком плеске воды о корпус, в вольном полете цапли — она найдет убежище от вчерашней сцены с Джонни в Темпле. Мора бешено мчалась сюда прошлой ночью, ее сердце сжималось от муки и чувства утраты. Это чувство терзало ее всю бесконечную ночь, когда она сидела перед торопливо разожженным очагом и думала о Джонни. Она сжимала руками голову и вспоминала его голос и тысячу мелочей, которые в нем любила. В ней нашлось место и для жалости к его собственной муке, к его стремлению убежать от всякой связи, которая удерживала его, даже от его любви к ней. Что-то открылось ему за эти месяцы ожидания. Что-то безвозвратно было утрачено при его возвращении к старой жизни. Джонни теперь желал одиночества, физического потогонного труда, чтобы удовлетворить свою потребность в простоте и достоинстве. Собственный мир казался ему неисправимо прогнившим; мир, по которому он тосковал, не принял бы его, потому что он не был рожден для этого мира. Теперь у него нет ничего. Что бы он ни делал, все ему покажется ошибочным. Даже отбросив все свои связи, он никогда не будет свободным.
К утру запас топлива иссяк. Замерзшей и усталой, ей пришлось одеться, чтобы встретиться с Уиллой у якорной стоянки. Когда она надевала свитер и брюки, пахнувшие соленой водой, то припомнила лицо Уиллы, отразившее сочувствие и понимание, когда Мора попросила подругу составить ей команду. Мора решила отправиться в путь сгоряча, в миг отчаяния, рассматривая его как бегство к чему-то нормальному и обыденному, к тому, о чем она страстно мечтала все зимние месяцы. К тому времени, как они достигнут французского побережья, возобладает здравый смысл Уиллы. Да она и сама придет в себя, и расставание с Джонни в тот же час начнет приобретать другое значение.
Мора спустилась в камбуз и сварила кофе. Не было свежего молока, но она нашла сгущенное, оставшееся от прошлогоднего запаса. У нее был ломоть хлеба, который ей дала Уилла. Когда усилился пряный запах кофе, она почувствовала, насколько была голодна. Намазав сладкий и густой джем на черствый хлеб, Мора с наслаждением выпила горячий крепкий кофе. Она ела, стоя, глядя прямо перед собой через иллюминатор на противоположный берег. То и дело Мора поглядывала на часы, с нетерпеньем поджидая Уиллу.
И тут в переулке над якорной стоянкой она услышала шум подъехавшей машины. Ей стало ясно, что это не Уилла.
Она знала наверняка, что это мог быть только один человек и с испугом вышла на палубу.
Из машины медленно вышел Джонни. Каждое его движение казалось ей волнующе знакомым. Мора смотрела на эту сцену, как будто видела ее раньше, словно она была восстановлена по памяти. Она испытывала чувство беспомощности перед ним и перед всеми этими обстоятельствами. За бортом продолжала тихо плескаться вода… Это казалось странным. По ее представлению, все движения и звуки должны были замереть. Но птицы не перестали петь, и все цвета продолжали приобретать свою дневную яркость.
Джонни спустился по склону к пристани. Она узнала фланелевые брюки в водяных пятнах, старенький свитер. На нем была знакомая куртка, в карман которой он полез за сигаретами и зажигалкой.
— Каков пункт назначения?
— Остенде. — Она проговорила это тихо, и он не расслышал.
— Куда?
— Остенде.
— Кто в команде?
— Придет Уилла.
Он помедлил, потом сказал:
— Примите в команду и меня.
Мора выглядела слабой и испуганной. Его приезд нарушил весь покой утра, и однако, как ни странно, Джонни был его частью. Он нарушил его так, как это сделал полет цапли, как нечто естественное и неизменное. Она оглянулась кругом, утро казалось теперь чем-то невероятно чудесным и таинственным. Мора почувствовала радость от того, что все это происходит, что Джонни здесь и является частью этого, что солнце начинает озарять верхушки деревьев, превращая листву в нежно-зеленое чудо. Мора смотрела и понимала, что он тоже был рад… И уверен в себе. В Джонни больше не было никакой неопределенности. Ее охватило чувство чистого счастья, радости, легкости, дремавшее всю зиму.
— Ты прозеваешь прилив, Мора.
— Я должна дождаться Уиллы.
— Ты прозеваешь прилив.
— Мы включим двигатель.
— Хороший мореход не пользуется двигателем.
Она быстро приняла решение, подтянула шлюпку вплотную к борту «Радуги» и спрыгнула в нее. Мора знала, что, когда он будет на борту, они смогут отплыть и без Уиллы.
VIII
Единственным зрелищем за весь день были небольшие грузовые суда на море. Ветер дул с севера — свежий бриз, обеспечивающий им неплохую скорость. Теплое солнце выбелило паруса и корпуса других кораблей. Они оставили позади извилистую береговую линию восточной Англии и пронзительный хохот серебристых чаек. Слышны были приятные знакомые потрескивания дощатого корпуса и ритмичный плеск воды о борта «Радуги». Время от времени их окатывали брызги, оставляя на губах привкус соленой воды. Ветер устойчиво держался весь день.
Мора готовила еду из консервов, захваченных из коттеджа. Хлеб кончился, они намазывали джем на твердые сухари. Она варила кофе, и они пили его вместе. Мора устроилась на палубе, а Джонни держал румпель.
— Вчера в десять вечера я звонил в Ганновер-террас, — сказал он.
Мора взглянула на него:
— Чего ты надеялся этим добиться?
— Я не мог примириться с тем, что ты сказала. Я подумал, если мы увидимся снова, все пойдет по-другому. Они сказали, что ты уехала в коттедж. К трем часам утра я решил последовать за тобой.
Плеск волн был для этих слов убаюкивающим аккомпанементом. Судно проваливалось и взлетало в чудесном глубоком ритме. Ее голова покоилась на его коленях.
Он продолжал:
— Я не совсем представлял, чего можно ожидать… Единственное, о чем я думал, — желание поговорить с тобой еще раз, чтобы ты могла понять меня.
Она сильнее прижалась к нему:
— Это было все, зачем ты приехал? Ты же надел морские брюки.
Он откинул голову и громко рассмеялся:
— Я понимал, что должен успеть к раннему приливу. И захватил свой паспорт.
Они рассмеялись вместе. Джонни наклонился и поцеловал ее. Они тесно прижались друг к другу, радуясь своей близости, и забыв про румпель. Гик повернулся, и они попали прямо под ветер. Воздух наполнился резким, бешеным хлопаньем и треском ослабленных парусов. Их грубо отбросило друг от друга.