Она грациозно направилась к нему, зазывно покачивая бедрами, и опустилась на колени. Камал поднялся и позволил ей раздеть его, радуясь, что эти тонкие пальчики смогут его возбудить. Но, оставшись обнаженным, он, к своей досаде, понял, что все еще думает о разговоре с матерью, и совершенно не обращает внимания на сжавшуюся в комочек девушку.
— Расскажи о своем доме, Майя, — попросил Камал, привлекая ее к себе. Она тоскливо уставилась на него.
— Александрия — большой город, повелитель, — ухитрилась выдавить наконец девушка. — Но я жила в окрестностях. И не тоскую по родным. Мой долг — сделать вас счастливым, повелитель.
Камал вздохнул и потянулся к девушке. Она мурлыкала, словно пригревшийся котенок, под его ласками, но он так и не уяснил себе, действительно ли она наслаждается или притворяется, страшась обидеть господина. Однако девушка и не ожидает, что ему есть дело до нее. Она здесь для того, чтобы ублажить его!
Камал поцеловал ее мягкие губы, провел ладонью по груди и животу. Майя послушно развела бедра. Пальцы Камала раскрыли нарумяненные хной лепестки, и он с удивлением обнаружил, что внутри девушка теплая и влажная, но тут же сообразил, что служанки, должно быть, умастили маслом ее девственную ложбинку. Еще одно напоминание о том, что она всего лишь покорная невольница, чье тело принадлежит Камалу. Он закрыл глаза, позволил своей плоти откликнуться на прикосновения ее нежных пальцев и пухлого рта и уже хотел овладеть девушкой, но поднял ресницы и случайно поймал ее полный ужаса взгляд.
Боже, в какого же дикаря он превратился! Обращается с бедняжкой как с вещью, не обладающей ни чувствами, ни мыслями.
— Я постараюсь не причинить тебе боли, Майя, — пообещал он и, раздвинув ее бедра, навис над ней. Ему хотелось поскорее покончить с этим и отпустить невольницу, но Камал намеренно неспешно стал нежно гладить ее, тихо приговаривая, как она прекрасна и мягка, как восхищает его.
Он медленно вошел в нее и остановился, встретив тонкую преграду, стараясь, чтобы она привыкла к новым для нее ощущениям. К его удивлению, однако, девушка резко выгнулась и подалась вперед, вбирая его в себя. Послышался тонкий крик, и Камал цинично подумал, что ей, должно быть, приказали непременно закричать, чтобы заверить мужчину в потере девственности. Она начала извиваться под ним, и Камал строго приказал:
— Майя, лежи спокойно. Ты сама делаешь себе больно! Он стал осторожно двигаться. Она гладила его спину, тискала и мяла ягодицы, и Камал, испытывая невольное возбуждение, глубоко вонзился в нее и извергнул семя в тесные глубины. Несколько минут он лежал на ней, опустив голову на вышитую подушку, но, сообразив, что она неловко застыла, приподнялся на локтях.
— Спасибо, Майя, — поблагодарил он, прикоснувшись губами к ее губам и, перехватив ее нерешительный взгляд, устало добавил: — Ты подарила мне огромное наслаждение. Теперь можешь идти отдыхать. За дверью ждет Хасан-ага. Он вручит тебе залог моей благосклонности.
— Да, повелитель, — прошептала она и тихо вышла. Камал облегченно вздохнул. Голова же осталась тяжелой. Майя такая же, как остальные женщины гарема.
Даже Елена только притворяется, что слушает его, маняще опускает ресницы, но при этом ничего не понимает.
Камал со смутным сожалением вспомнил знакомых европейских женщин. Хотя они жили по правилам столь же неумолимо строгим, как и мусульманки, однако пользовались свободой, о которой их восточные подруги могли только мечтать: открыто выражали свое мнение, были страстными любовницами и избаловали его своими причудами и лукаво своевольными поступками, столь восхищавшими Камала.
Он вздохнул и перевернулся на живот. Пройдет немного времени, и ему придется взять себе жену — этого ожидают приближенные и мать, это его долг по отношению к своему народу. Если он не женится и не произведет на свет сына, наследником станет еще один сводный брат, Ризан, по крайней мере, до рождения сына Леллы. Ризану, которому нет еще и двадцати, никогда не справиться с многочисленными сложными обязанностями, лежащими на плечах бея оранского. Ему больше нравится управлять собственным кораблем, нападать на беззащитные торговые суда, не заплатившие дани алжирскому дею.
— Повелитель, кажется, вам не угодила Майя? Подняв глаза, Камал увидел Хасана-агу, нерешительно маячившего в дверях.
— Все хорошо, дружище. Надеюсь, ты дал ей какую-нибудь драгоценность, чтобы возместить потерю невинности?
— Да, конечно, повелитель, небольшой подарок. Хасан уже направился к выходу, но Камал остановил его:
— Нет, Хасан, побудь со мной еще немного. Камал натянул халат из алого шелка и устроился рядом с визирем на мягких подушках, за низким маленьким столиком.
— Вы не похожи на человека, только что испытавшего радости плоти, повелитель. Возможно, вы снова думаете о Европе и о корсиканце, благодаря которому орлиный взор англичан устремлен в сторону от нашей маленькой страны? Или… или все еще не можете забыть о кораблях, погубленных по приказу, на котором стояла ваша печать?
— Да, и, как ты подозревал, это дело рук моей матери. Камал стал растирать занемевшую шею.
— И сейчас я думаю о чести и благородстве. В любом из нас этих добродетелей, по-видимому, не так уж много. Знаешь ли ты, что я вот уже несколько лет скрываю от своих английских и итальянских знакомых правду о своем мусульманском происхождении, ибо это сделает меня предметом их издевательств? Они станут относиться ко мне как к настоящему дикарю, невежественному варвару…
— Нетерпимость существует исстари в любом народе, — спокойно кивнул Хасан. — Видимо, человек не способен быть доволен собой и своим положением, пока не отыщет другого человека, которого мог бы презирать.
Несколько минут оба молчали, прежде чем Камал бесстрастно повторил Хасану рассказ матери.
— Ты что-нибудь знал, Хасан? — спросил он наконец.
— Нет, повелитель. Впервые услышал обо всем из ваших уст. Я встречал графа Клера… маркиза ди Парезе, как его зовут в Италии. Ваш отец и сводный брат Хамил лучше его знали. Я видел графа всего однажды, в Алжире, вскоре после того, как приехал сюда. Он много лет добросовестно платит дань.
Хасан замолчал, морщась от боли в искривленных пальцах, всегда мучившей его при перемене погоды.
— Печально, — вздохнул он, — что ваша матушка выступила против графа без вашего согласия. Камал поджал губы.
— «Печально» — это слишком мягко сказано, Хасан. И совсем не отражает моих истинных чувств.
— Что вы собираетесь делать, повелитель?
— Еще не решил. Но, если позволю ей отомстить, не допущу, чтобы она вернулась в Оран. Пусть ведет ту же жизнь, из которой ее вырвали двадцать пять лет назад. Что ты помнишь об англичанине, графе Клере?
Хасан медленно, словно вызывая в памяти давно минувшие годы, заговорил:
— Человек властный, гордый, сознающий свою силу.
— И благородный?
— Да.
— Он дружил с моим отцом?
— Насколько я припоминаю… оба держались друг с другом довольно холодно. Но они были такими разными людьми. Зато он ладил с Хамилом.
— Всякий, имевший хотя бы слабое представление о чести, ладил с Хамилом. Хасан, по твоим глазам видно, что ты не сказал всего.
— Есть много побуждений, повелитель, понятных одному человеку и неясных другому. Я могу понять жажду мести, но в этом случае… не уверен в праведности намерений вашей матери и просил бы вас не принимать поспешных решений.
— Хорошо, старый дружище.
— Ваше образование очень важно для людей Орана, — немного помолчав, продолжал Хасан. — Они живут так же, как жили сто… нет, двести лет назад. Думая о Каире, его многочисленных библиотеках, я готов плакать о том, что мы потеряли. Мавры теперь не ценят образование превыше всего, турки готовы растерзать евреев и христиан и убивают всякого, кто пытается восстановить справедливость. Европейцы ненавидят и презирают нас и желают раздавить. Султан ничем нам не поможет. Ваш сводный брат Хамил желал перемен, но больше всего на свете ценил честь.