– Отправляться в мир иной с грузом смертных грехов за плечами – не слишком хорошая идея, – твердил ему родственник-епископ.
От прежнего повесы и душегуба не осталось и следа – только не из-за раскаяния, а потому, что его увечное тело больше было не способно на такие выходки. Дон Агустин ежедневно слушал мессу в домашней часовне и стоически терпел бесконечное чтение Писания и молитвы по четкам, которыми его донимала супруга. Впрочем, все эти богоугодные занятия не сделали сеньора милостивее к домочадцам и работникам. Деспотичный дон Агустин продолжал третировать свою семью и все свое окружение, и единственным результатом его обращения к религии стала внезапно вспыхнувшая необъяснимая любовь к Паулине, отсутствующей дочери. Отец как будто позабыл, что негодница опозорила его имя, сбежав из монастыря, чтобы выйти за этого жидовского сына, чья фамилия, не принадлежавшая к числу аристократических, не могла удержаться в его памяти. Дон Агустин написал Паулине, назвал ее любимой дочерью, единственной наследницей его характера и деловой хватки, и умолял ее вернуться домой, где несчастному отцу так хочется обнять ее перед смертью. «Да неужто старик настолько плох?» – с надеждой спросила Паулина в письме к сестрам. Но ему было не настолько плохо: дон Агустин определенно мог протянуть еще много лет, измываясь над окружающими из своего инвалидного кресла. Как бы то ни было, Джону Соммерсу во время последнего путешествия снова пришлось перевозить свою хозяйку с ее малолетними шалопаями, с ее служанками, сраженными морской болезнью, с грузом чемоданов, с двумя коровами, чтобы поить детей молоком, и тремя собачонками с бантиками на ушах (по моде французских куртизанок) – на смену шавке, погибшей в открытом море во время предыдущего вояжа. Капитану Соммерсу плаванье показалось бесконечным, и он с ужасом представлял, что в скором времени ему придется транспортировать Паулину и ее цирк обратно в Сан-Франциско. Впервые за свою долгую моряцкую жизнь Джон задумался об отставке, о перспективе провести остаток дней на суше. Джереми дожидался брата на пристани; он повез капитана домой, извинившись за Розу, у которой разыгралась мигрень.
– Ты ведь знаешь: она всегда заболевает ко дню рождения Элизы. Так и не пришла в себя после смерти девочки, – объяснял Джереми.
– Об этом я и хочу поговорить, – предупредил Джон.
Мисс Роза не понимала, как сильно любит Элизу, пока та не исчезла; вот тогда Роза почувствовала, что слишком поздно распознала в себе материнскую любовь. Она годами корила себя, что любила девочку лишь наполовину, взбалмошно и хаотично, пока та жила в доме; случалось, что, погрузившись в свои фривольные фантазии, она забывала о существовании Элизы, а когда вспоминала, выяснялось, что девочка провела целую неделю во дворе вместе с курами. Элиза больше всего походила на дочь, которой у Розы никогда не было; почти семнадцать лет Элиза была ее подругой, товарищем по играм, единственным в мире человеком, который к ней прикасался. Мисс Розе было физически больно от навалившегося на нее одиночества. Ей не хватало их совместных омовений, когда они весело плескались в ароматной воде с листьями мяты и розмарина. Роза вспоминала, как маленькие проворные пальцы Элизы мыли ей волосы, массировали затылок, полировали ногти замшевым лоскутком, помогали причесываться. По вечерам Роза долго не засыпала – вдруг послышатся шаги, вдруг девочка принесет ее рюмку анисовки? Розе очень хотелось, чтобы Элиза снова поцеловала ее в лоб и пожелала доброй ночи. Мисс Роза больше ничего не писала и совершенно забросила свои музыкальные вечера, вокруг которых когда-то вертелась вся ее светская жизнь. Пора кокетства тоже миновала – мисс Роза смирилась с немилосердной старостью.
– В моем возрасте от женщины требуется только не терять достоинства и хорошо пахнуть, – говорила она.
За последние годы мисс Роза не пошила себе ни одного платья: она продолжала носить прежние наряды, даже не подозревая, что они давно вышли из моды. Комната для рукоделия пребывала в запустении, собрание чепцов и шляпок пылилось в коробках: для выходов на улицу Роза теперь предпочитала черный платок, как у чилиек. В свободные часы она перечитывала классическую литературу и наигрывала на фортепиано меланхоличные пьесы. Она сознательно и методично скучала – таково было ее наказание. Отсутствие Элизы превратилось в хороший предлог для траура по всем несчастьям и потерям ее сорокалетней жизни, в первую очередь – по любви. Это чувство приглушенной боли ни на минуту не отпускало Розу, как шип под ногтем. Приемная мать мучилась еще и от сознания, что воспитывала дочь во лжи; теперь она не понимала, зачем изобрела эту историю с корзинкой и батистовыми простынями, с невероятным норковым одеяльцем и золотыми монетами, ведь правда была гораздо приятнее. Элиза имела право знать, что обожаемый ею дядюшка Джон – на самом деле ее отец, что она, Роза, доводится Элизе тетей, а Джереми – ее дядя, что Элиза – часть семьи Соммерс, а не подобранная из милости сиротка. Роза с ужасом вспоминала, как волокла девочку к дому призрения – сколько же лет ей тогда было? Восемь или десять, совсем еще крошка. Если бы Роза могла начать все сначала, она стала бы совсем другой матерью… Разумеется, вместо объявления войны она бы поддержала Элизу, когда та влюбилась; если бы она так себя повела, ее девочка была бы жива, это я виновата, что Элиза, убежав из дома, нашла свою смерть, вздыхала мисс Роза. Следовало вспомнить о собственном опыте и понять, что для женщин из их семьи первая любовь – это потрясение. Самое печальное, что теперь мисс Розе не с кем было говорить об Элизе, ведь няня Фресия исчезла, а Джереми, едва заслышав имя беглянки, поджимал губы и выходил из комнаты.