«Таким образом, трибунал сохранит свою репутацию и сможет проявить милосердие к осужденному, - завершал генерал-инквизитор свой отчет кардиналу Барберини. - Как бы все ни повернулось, Галилей осознает проявленную к нему благожелательность, и все другие будут удовлетворены, а это и является наиболее желательным исходом, который только может последовать».
В субботу, в последний день апреля, Галилей снова был вызван в палаты Инквизиции для второго слушания2.
За предшествующие дни одиноких размышлений (как объяснял сам Галилей в ходе допросов, и это отражено в протоколе заседания) ему случилось в полном объеме перечитать «Диалоги», чего он не делал на протяжении последних трех лет. Он дал понять, что нечто, вызвавшее возражения и протесты, проникло в книгу случайно, вопреки его собственным убеждениям, словно скатилось с пера.
«И в силу того, что я так долго не перечитывал "Диалоги", - пояснял ученый, - все это предстало передо мной как совершенно новое сочинение другого автора. Я добровольно признаю, что в некоторых местах мысли мои действительно представлены в такой форме, что читатель, не осведомленный о моей первоначальной цели, имеет все основания полагать, что аргументы, представленные в пользу ошибочной точки зрения, которые я намеревался опровергнуть, были выражены так, что могут быть восприняты, скорее, как неоспоримые».
В качестве иллюстрации Галилей указал на свои любимые теории - аргументы в поддержку учения Коперника, связанные с солнечными пятнами и приливами, - и признал, что они поданы слишком убедительно, хотя на самом деле якобы вовсе и не являются доказательствами. Он высказал предположение, что поддался «естественному самодовольству, которое испытывает каждый человек к собственным искусным построениям, когда может показать себя более умелым и изобретательным, чем большинство людей», даже если это и явные заблуждения, в пользу которых он подбирает остроумные и правдоподобные аргументы.
«Моя ошибка, следовательно, была - и я признаюсь в ней - того рода, что рождается из тщеславных амбиций, совершенного невежества и небрежности»
Когда ученого отпустили, он, как показывают записи, покинул помещение для допросов, сделав именно это заявление, но вскоре снова заглянул в дверь и попросил позволения продемонстрировать свою добрую веру, к чему он теперь совершенно готов: «И у меня есть самая благоприятная возможность для этого, поскольку я вижу, что в уже опубликованной работе собеседники завершают беседы заявлением о своем желании продолжить дискуссию, обсудив кое-какие проблемы Природы, не затрагивавшиеся ранее. Если мне дадут возможность добавить в свое сочинение еще один или два "дня", я обещаю пересмотреть аргументы в пользу названного мнения, которое является ложным и было осуждено, и отказаться от них так убедительно, как это только мне удастся с помощью Божьей. И потому я молю трибунал Святой Инквизиции помочь мне в этом добром намерении и позволить осуществить его».
Этим предложением Галилей, очевидно, надеялся спасти «Диалоги» от запрета.
Выслушав эту горячую мольбу, генерал-инквизитор вернул Галилея в Тосканское посольство, принимая во внимание боли, вызванные артритом, которые мучили старика больше обычного.
«Страшно иметь дело с инквизицией, - заметил посол Никколини, вновь встречая Галилея на вилле Медичи. - Бедняга вернулся скорее мертвым, чем живым»[63].
Трибунал все еще не принял решения о судьбе Галилея, и, без сомнения, во власти инквизиторов было предать его пыткам или тюремному заключению. Однако пока ученый все-таки оставался на свободе, в связи с чем он не замедлил связаться с друзьями и родными и успокоить их.
Достославнейший и возлюбленный господин отец! Радость, принесенная мне Вашим последним, полным любви письмом, была так велика, а перемена, которую она произвела во мне, столь значительна, что оказала влияние на мои чувства, и я с удовольствием перечитывала сие письмо снова и снова другим монахиням, пока все они не смогли присоединиться ко мне и порадоваться новостям о Вашем триумфальном успехе, после чего у меня началась ужасная головная боль, которая длилась с четырнадцатого часа утра и до самой ночи, такого со мной еще никогда не бывало.
Я сообщаю Вам сию деталь не затем, чтобы упрекнуть Вас за мои малые страдания, но чтобы Вы поняли, как тяжело Ваши дела лежали у меня на сердце, наполняя ею тревогой, и показав действие, второе они на меня производили; действие, которое, однако же, дочерняя привязанность может и должна производить во всех родных, как и во мне, и я хочу похвалиться, что сие дает мне большие силы, равно уж и ставит меня впереди многих дочерей в любви и почтении, которые я питаю к моему дорогому отцу , ибо ясно вижу, что он, со своей стороны, превосходит большинство отцов в любви ко мне как к дочери. Вот и все, что я хотела сказать.
Я возношу бесконечную благодарность благословенному Господу за все милости и благодеяния, которые он дарит Вам по сей день, возлюбленный господин отец, и надеюсь, что Вы будете получать их и в будущем, поскольку большинство из них подается милостивой рукой, как Вы совершенно справедливо признаете. И, несмотря на то, что Вы приписываете огромную долю этих милостей силе моих молитв, они, по правде говоря, стоят крайне мало или вообще ничего. Что действительно имеет значение, так это чувство, с которым я говорю о Вас с Его Божественным Величеством, с Тем, Кто, почитая любовь, вознаграждает Вас так щедро, отвечая на мои молитвы, и мы еще больше обязаны Ему, также мы одновременно пребываем глубоко в долгу и перед всеми людьми, которые проявляют по отношению к Вам столько доброты и оказывают помощь, и в особенности перед теми наиболее важными и знатными персонам, у коих Вы гостите. И я очень хотела написать ее совершенству, госпоже супруге посла, однако удерживаю свою руку, дабы не утомлять благородную даму постоянным повторением одних тех же утверждений, являющихся выражением благодарности и признания в моем бесконечном и неоплатном долгу перед ней. Займите мое место, возлюбленный господин отец, и отплатите сей достойной даме почтением от моего имени. Я полагаю, дражайший господин отец, что милости, которыми Вы наслаждаетесь со стороны благоволящих к Вам сановных лиц, так велики, что их достаточно, чтобы смягчить, если не стереть полностью, все тяготы, которые Вам пришлось перенести.
Прилагаю исполненную мной копию рецепта замечательного средства против чумы, которое попало мне в руки - не потому, что у меня есть подозрения о распространении сей болезни в тех краях, где Вы сейчас находитесь, но потому, что средство это также помогает при многих других недугах. Что касается составляющих лекарства, то мне самой так их не хватает, что я скорее вынуждена просить оные для себя, чем предлагать это средство другим; но Вы должны попробовать отыскать, если их случайно у Вас не окажется, возлюбленный господин отец, сии ингредиенты что принадлежат небесной кузнице и происходят из глубин сострадания Господа Вога, Которому я Вас и поручаю. Завершаю письмо, передавая Вам приветы от всех и, в частности, от сестры Арканжелы и сестры Луизы, которая теперь, когда здоровье ее заметно поправилось, чувствует себя уже совсем хорошо.
Писано в Сан-Маттео, мая, 1-го дня, в год 1633-й от Рождества Христова. Горячо любящая дочь, Сестра Мария Челесте
Рецепт чудодейственного средства против чумы, столь трудного по подбору компонентов, который сестра Мария Челесте приложила к письму на отдельном листке бумаги, не сохранился. Вероятно, Галилей потерял его, а может быть, он по каким-либо соображениям хранил его отдельно. Нет сомнения, что речь шла не о составляющих лекарства в обычном его смысле, но о необходимости проявлять веру, силу духа, доблесть и покорность воле Божьей, - да уж, в тот период ученый действительно во всем этом очень нуждался.
10 мая Галилей вернулся в палаты Инквизиции для третьего слушания, на котором предстояло вынести по его делу официальный приговор[64].
Вот что он заявил: «Во время предыдущего расследования меня спрашивали, сообщил ли я преподобному отцу, главе Святейшего Дворца, о сделанном мне в частном порядке шестнадцать лет назад от имени Святой Инквизиции предупреждении "не придерживаться, не защищать и не распространять никоим образом" мнение, что Земля движется, а Солнце неподвижно, - и я ответил: нет. Поскольку меня не спросили о причине, почему я не сообщил ему об этом, у меня не было возможности сказать что-либо еще. Сейчас мне кажется необходимым упомянуть об этом, чтобы доказать абсолютную чистоту своих помыслов, всегда отвращающихся от симуляции и обмана во всех моих действиях».