— Пол, пойми, как это важно. Ты прав, когда говоришь, что ФБР разгребет слишком много грязи. Они устроят утечку информации, и каждая вшивая газетенка в стране напечатает самые смачные отрывки из дневника Кемпбелл. Фэбээровцы — хорошие ребята, но бесцеремонные. Почти такие же бесцеремонные, как ты.
— Спасибо на добром слове.
— И на армию им наплевать. Вся их философия цинична: «Все, что идет во вред другим правоохранительным органам, нам на пользу». Почти по Ницше. Поэтому мы обязательно должны закончить к полудню.
— Легко сказать. Кто же, по-твоему, убийца?
— Кент.
— Это окончательно?
— Нет, не окончательно. А ты как думаешь?
— Мне этот мужик нравится.
— Я не могу сказать, что он мне активно не нравится, но я от него не в восторге.
Забавно, подумал я, что мужчина и женщина чаще всего расходятся во мнении об одном и том же человеке. Припоминаю — последний раз, когда женщина и я согласились, что нам нравится один мужик, эта женщина была моя жена — к нему она и сбежала. Я спросил просто так, для интереса:
— Что же мешает тебе восторгаться Кентом?
— Он изменял жене.
Разумный довод.
— Не исключено, что он еще и убийца. Это, конечно, пустяк, но упомянуть о нем стоит.
— Брось свой саркастический тон. Если он убил Энн Кемпбелл, то под влиянием момента. А жену он обманывал два года. Это была постоянная неверность. Говорит о слабой воле.
— О чем же еще...
Я ехал по темной дороге через лес. Вдалеке мелькали огни Бетани-Хилл, и я представил, что происходит сейчас в домах Фаулера и Кента.
— Сегодня я бы к ним на ужин не пошел, — сказал я Синтии.
Она смотрела в ветровое стекло и произнесла:
— Надо же в такую историю влипнуть. Приехала в Хадли разобраться с изнасилованием, а приходится разбираться в последствиях изнасилования десятилетней давности.
— Одно преступление рождает другое, а то — третье...
— Знаешь, по статистике жертвы насилия подвергаются потом изнасилованию чаще, чем женщины, не пережившие эту малоприятную процедуру.
— В первый раз слышу.
— И никто не знает, почему так происходит. Причем это не зависит от возраста, рода занятий или места жительства. Что случилось однажды, вероятнее всего, повторится. Непонятно и страшно. Как будто какой-то злой рок.
— В моей практике таких случаев не было. Человека убивают только один раз.
Потом Синтия заговорила о своей работе, о том, как она расшатывает нервы и расстроила ее брак. Ей, очевидно, хотелось излить душу и как бы излечиться от дурной болезни, именуемой делом по факту убийства Энн Кемпбелл. Как ни старайся, каждое дело оставляет в душе горький осадок, который с каждым годом сильнее разъедает ее. Но работа есть работа, особенно наша, которую кто-то должен делать. Одни берутся за нее, другие бегут. У тех, кто берется, с годами сердце черствеет, на нем образуется некий защитный нарост, и только особо злостные преступления бередят былые раны.
Синтия рассказывала, а я думал, что она говорит не только о себе, о своем замужестве и работе — она говорила обо мне, о нас.
— Думаю, я могла бы попросить о переводе... куда-нибудь еще.
— Например?
— В военный оркестр, — рассмеялась она. — В юности я немного играла на флейте. Ты музицируешь?
— Только на радиоприемнике. А как же Панама?
Она пожала плечами.
— Не знаю... поеду, куда пошлют... все так неопределенно.
Наверное, Синтия ожидала, что я предложу что-нибудь определенное, устойчивое. Но в личной жизни я нерешителен — не то что в профессиональной. Когда женщина заговаривает об обещаниях, я тянусь за аспирином, а если начинает рассказывать о любви, я шнурую кроссовки. И все же между Синтией и мной было что-то настоящее, выдержавшее испытание временем. Весь этот год я думал о ней. Но сейчас Синтия была здесь, рядом со мной, и я запаниковал. Ну нет, на этот раз я не упущу своего.
— У меня небольшая ферма под Фоллз-Черч. Может, захочешь ее посмотреть?
— С удовольствием.
— Это замечательно!
— Когда?
— Э-э... давай послезавтра. Когда вернемся в УРП. Останешься на выходные или дольше, если захочешь.
— В понедельник я должна быть в Беннинге.
— Зачем?
— Юристы, бумаги... Я оформляю в Джорджии развод. А замуж выходила в Виргинии. Для таких, как мы, нужен особый брачный кодекс.
— Я бы не возражал.
— В конце месяца я должна быть в Панаме, поэтому хочу поскорее закончить личные дела. Иначе развод отложится еще на полгода, если я буду за рубежом.
— Свидетельство о расторжении брака мне доставили с почтой, вертолетом, когда я лежал под неприятельским огнем.
— Правда?
— Правда. В почте еще было напоминание сделать очередной взнос за автомобиль и антивоенная литература из Сан-Франциско. Господи, что за жизнь! Иногда не хочется утром вылезать из постели. Хотя у меня и постели-то настоящей нет. Впрочем, могло быть и хуже, сама увидишь.
— Но могло быть и лучше... Знаешь, Пол, у нас будет хороший уик-энд.
— Будем надеяться.
Глава 32
Мы вернулись в полицейское управление. Пресса разъехалась, и я поставил машину на шоссе, не подъезжая вплотную к зданию. Выходя из салона, я прихватил распечатки дневника Энн Кемпбелл.
— Поговорим сначала с Муром, а потом посмотрим, что откопала мисс Кифер, — сказал я.
Мы пошли к камерам.
— Трудно поверить, что человек, который руководит всем этим хозяйством, может оказаться преступником, — сказала Синтия.
— Да, это путает карты, ломает правила протокола и проведения процедур.
— Вот-вот... Что же ты все-таки думаешь об этом следе?
— Это чуть ли не единственное, что у нас есть.
— Нет, мы догадываемся о мотиве преступления и возможностях совершить его. Но, откровенно говоря, я не уверена в точности психологического портрета Кента и его решимости. Кроме того, мы почти ничего не знаем о привходящих обстоятельствах. Правда, после того как мы с ним посидели в баре, думаю, что чутье нас не обманывает.
Я попросил сержанта-надсмотрщика пойти с нами в камеру Мура. Он сидел на койке в полной форме, но без обуви. Пододвинув стул к разделяющей их решетке, Далберт Элкинс пытался его разговорить. Мур то ли внимательно слушал, то ли впал в транс. Увидев нас, оба встали. Элкинс, казалось, был рад нашему приходу, но Мур был мрачен как туча.
— Так мне готовиться к завтрашнему, шеф? — спросил Далберт. — Ничего не изменилось?
— Нет.
— Жена передает вам спасибо.
— Странно. Она просила подержать тебя тут подольше.
Элкинс рассмеялся.
— Откройте, пожалуйста, камеру полковника Мура, — обратился я к сержанту.
— Слушаюсь, сэр. — Он отпер дверь камеры. — Наручники?
— Да, будьте добры.
Сержант рявкнул Муру:
— Руки вперед!
Мур вытянул сцепленные руки. Сержант защелкнул браслеты.
Мы молча шли по длинному коридору мимо камер, в основном пустых. Наши шаги отдавались эхом, но Мур без сапог ступал почти бесшумно. На свете мало таких мрачных мест, как ряды тюремных камер, и таких унылых зрелищ, как заключенный в наручниках. При всем старании смотреть на жизнь философски Мур плохо переносил эту прогулку, в чем, собственно, и состояла моя цель.
Мы вошли в комнату для допросов. Сержант ушел.
— Садитесь, — сказал я Муру.
Мы с Синтией устроились за столом напротив него.
— Я говорил вам, что в следующий раз будем беседовать здесь.
Мур не ответил. Вид у него был испуганный, отрешенный, сердитый — всего понемногу, хотя он и старался этого не показывать.
— Если бы в первый раз рассказали все, что вам известно, сейчас были бы на свободе.
Мур молчал.
— Знаете, что больше всего раздражает следователей? Когда ему приходится тратить драгоценное время и энергию на свидетеля, который слишком умничает.
Я тыкал Мура носом в одно, другое, третье, говорил, что он позорит погоны, армию, страну, человечество, Вселенную, Бога.
Все это время Мур молчал — но не потому, что такое право давала ему пятая поправка к конституции. Он понимал: лучше не раскрывать рта.