- А у тебя когда? Он фыркнул.
- У меня бессрочная.
В глазах мулата возник интерес.
- Чем это ты заслужил? Какой имеешь паспорт?
- Советский.
Толстые губы приоткрылись. Он отогнал дым.
- Разве ты не скандинав?
- Она не сказала?
- Ничего она мне не сказала...
- Русский я.
- Советский паспорт?
- А какой же.
- Тогда не понимаю... Че? Ничего не понимаю! У меня, например, шведский. - Прикусив сигару белыми зубами, он вынул, пролистал страницы, заштампованные визами. - Видишь, написано? Открыт весь мир. Три-четыре страны меня не очень любят, но в Европе мы с ней могли бы жить в любой. Ты можешь дать женщине страну по выбору?
Александр молчал.
- Потому что здесь она не сможет. Нет, че... Твоя квартира?
- Снимаю.
- Но сам москвич? Прописка постоянная?
- На срок учебы.
- Аллеc клар. - Под тяжестью сигары пепельница упала на бок. - Через два месяца я уезжаю в Германию. До этого она знает, где меня найти. Скажи ей, когда будет уходить, что Анхель ждет. Потому что она уйдет. Ты это понимаешь?
Он кивнул.
- Ты тут, Алехандро, не при чем. Просто страна такая у тебя. Я вот из Латинской Америки. Там у нас жизнь. Ты понимаешь? Даже при кровавых хунтах. Здесь все правильно, все хорошо. Социализм. Но жизни нет. Ты понимаешь?
Оса возникла в проеме окна. Подержалась и отлетела.
- Че, как мужчина с мужчиной? Рублей девать мне некуда...
- Нет.
Мулат подержал руку в пиджаке и вынул.
- Смотри. Ее надо кормить.
- Как-нибудь.
- Тогда держись. Салют.
- Салют...
Выходя, мулат пригнулся.
Александр выбросил окурки и, взявшись за раму, смотрел вниз.
- Дым, будто здесь стрелялись...
- Где ты была?
- Поднялась выше этажом.
- Зачем?
- На всякий случай. Никто никого не убил?
Ее бывший вышел на солнце - весь в белом. Аборигены расступились, и "мерседес" сверкнул на повороте.
- Я так и думала. Цивилизованные люди.
- Смотря кто...
И Александр сунул голову под кран.
Она открыла чемоданы и взялась за ручку шкафа.
- Можно?
- Скелетов вроде не держу.
Внутри было пусто. Если не считать нейлоновой комбинации, которая задержалась на полгода.
- А это?
Кружева были заношены и местами оборваны. Предыдущая любовь купила ее на толкучке в Литве.
- Утехи фетишиста.
- Я выброшу?
- Выброси.
Лязгнуло мусорное ведро. Вернувшись, Инеc вынула из чемодана пакет, распечатала и стала натягивать хирургические перчатки.
- Что ты собираешься делать?
- Уйди куда-нибудь.
- Куда я уйду?
- Тогда вынеси бутылки.
Он вынес и вернулся на закате - с библиотечным самоучителем французского языка.
Стянув перчатки, Инеc бросила их в ведро.
- Разве не лучше?
Линолеум сиял. На обоях в пустом квадрате остался гвоздик.
- А деревяшка?
- Убрала в сервант.
Он повесил обратно лакированную дощечку с выжженной паяльником березкой.
- Уродство же?
- А пусть висит.
Количество западных вещей его поразило. Дочь миллионера, что ли? Скрестив босые ноги на полированном столике, он наблюдал, как все это заполняет убогий встроенный шкаф.
Однажды в Минске на Круглой площади, где обелиск Победы, разгрузился автобус, полный иностранцев. Издалека Александр наблюдал, как сверстники клянчили у них жевательную резинку. Когда автобус уехал, а попрошайки убежали в парк, он подобрал на месте преступления облатку Made in U.S.A. Он наклеил ее в свой альбом спичечных этикеток - как называлось это извращение? Филуменистикой? Любуясь американской бумажкой, он не мог не думать в то же время о романе "Молодая гвардия". Где есть образ инженера, который стал работать на немецко-фашистских оккупантов. Учительница просила обратить внимание на то, как тонко Фадеев исследует психологию предательства, которое началось задолго до войны - низкопоклонством перед западными мелочами.
Чемоданы опустели. На боках следы содранных отельных наклеек. На ручках болтались бирки Air France - каким-то образом удержавшиеся в ее московских переездах. Инеc их стала обрывать - не поддаваясь, бирки растягивали свои синие резинки.
- Оставь их.
- Почему?
Он и сам не знал, но срыванию авиабирок все в нем воспротивилось. Без них эти легкие на подъем чемоданы приняли бы слишком оседлый вид.
По ту сторону горизонта, видимого из спальни, оказался соснячок столь же душный и вдобавок набитый консервной ржавью.
За щитом с надписью "Зона отдыха" открылось пространство, где загорал весь Спутник.
Из лабиринта тел они выбрались под елочки и в четыре руки расстелили купальную простыню, которая, будучи парижской и лиловой, вступила в вопиющее противоречие с контекстом. Антисанитарного вида водоем внизу был набит людьми, которые стояли плечом к плечу. Вокруг - сплошное лежбище. Со вздохом Александр стал обнажаться. Травмированный в детстве праздничными демонстрациями трудящихся, боялся он толпы. Любой - включая отдыха-ющей. Но это был ход в борьбе за выживание, их вылазка на природу. Есть в это воскресенье было нечего. Она предложила компенсировать витаминами "Е". Которые бесплатно поставляет солнце. Он никогда не слышал о таких, он засмеялся. "Е" как е..?
Купальник на Инеc был в обтяжку. Что вызвало в памяти картинку из "Детской энциклопе-дии":
- Ты мне напоминаешь "Девочку на шаре".
- Все советские мне это говорят и думают, что комплимент. Но, во-первых, Пикассо я не люблю...
- Почему?
- Даже не знаю, что отталкивает, творчество или человек. Но у него много общего с отцом. Кроме своего брадобрея, он только с отцом встречается. Даже свою картину ему подарил. Валялась у нас, пока отец ее не отдал.
- Отдал? Это же миллионы?
Взгляд презрения не удержал его от расспросов:
- Куда, в музей?
- В фонд будущего Испании, - сказала она туманно...
- А Дали?
Этот предлагал построить вдоль дороги к Мадриду сплошной памятник из костей коммунистов. В моей семье имя лучше не произносить. Но мне ближе Дали. Не знаю, почему. Может быть, потому что однолюб. А знаешь, что он женат на русской?
Их накрыла тень. Александр успел перекатиться от смявших полотенце пяток. Крутозадая бетонщица, уводимая в лесок парнями, оглянулась:
- А говорят, мужики на кости не кидаются.
Но в почву не втоптали.
И за то спасибо.
По пути обратно она вскрикнула в тоннеле через насыпь. Он зажал ей уши. Они стояли, пережидая гром электрички. Открыв глаза, она спросила:
- А ты бы мог во Франции?
- Что?
- Жить. Писать?
- Не знаю. Не могу себе представить.
Она нарисовала:
Какой-нибудь бидонвилль "Голуазы" без фильтра и вино.
- Французское, надеюсь?
- Но из пластмассовых бутылей. Такое солнце, как сейчас. И взгляд отчаяния.
- Отчаяния?
- А ностальгия? Все эмигранты впадают, но, говорят, что русские особенно...
Они перешли рязмякшее шоссе, обогнули заборы уцелевших вдоль дороги изб и в зоне тишины стали подниматься через пустырь.
Меж ног Инеc сверкнуло солнце. Окна и двери в спальне и гостиной были распахнуты, но вместо сквозняка квартиру пробивал луч - гигантский, как в войне миров.
- Ты хочешь надеть это платье?
То, что прислала ей мать из Парижа, было не только мини, но и просвечивало от и до - откуда, из-под самой перемычки слипов, не сразу сходящиеся бедра пропускали треугольничек солнца, который резал, как алмаз.
- А что?
- Ничего, - ответил Александр, выступая в крестный путь отсюда к центру Москвы, которая даже в африканский зной отстаивала свой пуританизм. В образцовом городе коммунизма в постоянной готовности добровольная полиция нравов - из климактеричек сталинского закала и предположительно православных их матерей, ну абсолютно озверелых бабок. Инеc демонстриро-вала полную невозмутимость, он же от бессилия перед вербальной агрессией в автобусе, в подземных переходах, в вагоне метро, на эскалаторе, на остановке и в трамвае совершенно изнемог.