Она была уже на пятом месяце.
Отец был в Испании, когда я родилась. В первой своей нелегальной поездке. Благополучно вернувшись, он предложил дать мне, лежащей в чемодане на рю Монмартр, 5, имя Долорес - в честь Председателя партии. Но мать уже выбрала.
Инеc.
Четверть века спустя меня готовят к аборту в СССР.
Полуподвал. Пол цементный. Стены в подтеках. Бельмо окна со следами малярной кисти а ля Пикассо.
Здесь хозяин по кличке дядя Вася-П...брей. Мстя за профессию, пьет. Так, что руки трясутся, когда наклоняется с бритвой. При этом, однако, извлекает прибавку к зарплате, сшибая за добавочный комфорт. Во-первых, за смену лезвий. Если деньги не взяли, извольте, мадам, бриться старыми (когда даже новыми их, под названием "Спутник", ранить нельзя разве что офицерскую щеку, и то сомневаюсь... Знала бы, захватила "Жилетт"!). Дальше - за мыло, за намыливание несменяемым помазком (а без денег - терпите всухую). При конвейерной этой системе к концу дня набирается даже больше, чем на бутылку, которую он распивает, выдавая себя среди собутыльников за ветерана войны. Так говорят соседки, прошедшие через этот подвал много раз.
Вся палата смеялась, когда я сказала, что первый. Норма пять-шесть. До тринадцати. Одна пожилая - после двадцатого. Об этом говорится со странным каким-то превосходством.
Не знаю, что испытала в Париже Кристин.
Здесь это - как насадка на миксер. Тебя разнимают, пристегивают и наваливаются. Вставляют железо и распяливают до отказа. Миксер включается. На очки и на грязный халат брызжет новая кровь. Это твоя. Ты орешь. И орут на тебя.
Снимают, уводят и следующую. Конвейер. Фабрика-кухня. Как куриц каких-нибудь потрошат.
Только живьем. Без наркоза.
Mais a fait mal*...
* Но это так больно... (фр.)
Бледность ее лица потрясла Александра.
Она вернулась внезапно, за день до выписки. Одна. На транспорте, с тремя пересадками - хотя у него было отложено на такси.
Касса рабочей столовой была внизу, зал на втором этаже. Комнатной величины. Голый пластиковый стол с исцарапанной алюминиевой обивкой. В углу компания разделась под выпивку до пояса, кирпично-обожженные по шею и локти, а в промежутке бледнотелые, на предплечьях наколки, не сложнее по символике сердца, пробитого стрелой. На липучках шевелились мухи. Оставив на тарелке блестящую гречневую кашу с подливкой, пиво Инеc допила. Теплое. Прощальный обед в СССР.
Солнце жгло сквозь пелену.
Когда они встретились, кинотеатр по эту сторону Спутника еще строился, а сейчас, несмотря на неубранный мусор вокруг, в нем уже шел фильм. Болгарский. Про шпионов, срывающих коварные планы Запада: ее в последнем кадре убили из винтовки с оптическим прицелом, он благополучно вернулся в лагерь социализма. Указательным пальцем он вытер слезу, успев до света придать лицу ироническое выражение. Вместе со старухами, бетонщицами и мальчишками вплотную, которым не достались путевки в пионерлагеря, они вышли на солнце.
Красное в дыму.
Больше наружу они не выходили. Окна в квартире были закрыты, шторы задернуты. Потеряв напор, вода сочилась, ржавая и теплая. Они вымачивали простыню, выкручивали над ванной в четыре руки, расстилали и ложились плашмя. Рядом, но не соприкасаясь.
Они говорили. Тем больше, чем меньше ей здесь оставалось. День и ночь напролет.
Он пытался вообразить границу. Момент перехода. С начала начал - что есть Запад?
- Запах.
- Чего?
- Чистоты. Чистоплотности, - подбирала она. - Зубной пасты. Мятных пастилок, чуингама. Туалетной воды. И духов.
- А еще?
Дезодорантов - Инеc не могла даже предположить, что возможна ностальгия по аэрозольным ароматам сортиров, пахнущих морем, лавандой, весной. То есть? Есть такой запах. "Весенняя свежесть". А сигареты? напоминал он. Настоящие? Конечно. Les Caporal. Les blondes*. Изредка трубочный дым. Или вот. Либеральной демократии запах. Типографская краска. Афиша. Газеты, журналы в киоске. Вертушки с "ливр де пош". Запах машин. Мягких, удобных сидений. Выхлопных даже газов. Кофе-экспресс. Круассанов аи bеиrrе**... Запах жизни. Имеющей ценность. Звук и цвет. Это можно еще осязать. Вкус. И покой. Состояние легкости. Как переход в невесомость. Каждый раз привыкаешь неделю.
* Здесь: Из черного табака. Из светлого (фр.)
** На сливочном масле (фр.)
- А потом?
- Все возвращается в норму.
- Какой она будет?
- Сначала? Моя комната. Солнце весь день. На лоджии кадка с апельсиновым деревцем. Холм вдали. Там растут персики. Старинная церковь. Тишина. Они меня ждут.
- Откуда ты знаешь?
- Покрасили комнату. В белый цвет. Но не чисто, а с нюансом, которого не передать. Такого здесь нет. Blanc casse. Белый сломанный. Такой медидативный. Это Париж изнутри.
- А снаружи?
- Серый. Все оттенки. До жемчужного.
- Цвета спермы?
Молчание.
- Еще будет лето, - домогался Александр. - Август. Куда поедешь?
- Может быть, к подруге в Ниццу.
- А потом?
- В сентябре весь Париж возвращается. La rentree.
- Что значит?
- Жизнь начинается. Романы, выставки, кино, скандалы. Я приеду к тебе через год, ты меня не узнаешь... Сигарет багажник привезу. И мы куда-нибудь поедем.
- Куда?
- Куда захочешь.
- Разве что в Питер. Больше некуда...
Ночью на кухне он открывал окно и, просыпая табак, разминал папиросу. "Север" - пятого класса. Из расползшейся пачки. Упираясь локтями, улетал в темноту, оставляя свой кокон в шлакоблоке. Ангел отчаяния. Всевидящий, отрешенный. Над горящим в ночи Подмосковьем. Над этой гангреной коммунизма вширь и вглубь. Каждый понял, никому не дано изменить. Только он червячок, человечек, вопрос. Продолжает пульсировать. Бьется, трепещет. Мол, зачем?
Она не спала.
- Ты не молчи...
- А что тут скажешь?
- А ты скажи. И я останусь...
Он молчал.
- Уехать мне?
- Уехать.
- Почему?
- Потому.
- Потому что не любишь?
- Потому что, - сказал он, - люблю.
За три дня до развязки заставили выйти - и на воздухе засаднило. Прячась за лакированной твердью двери, он приоткрыл на цепочке.
- Кто это был?
Он подал телеграмму из-за Урала.
Вылетаю с любовью Альберт тчк
- Странно, - сказала Инеc. - Так и не поняла я вас, русских. Действительно, может быть, тайна?
- Может быть.
- А какая?
- Не знаю. Пустота...
После второго захода - "Si tи те permets"* - Альберт расстегнул свой мундир, в вырезе майки белая кожа шла пятнами.
- Разбавляет... Друг мой разбавляет. Водой. В литровой бутыли с притертой по-химически пробкой был спирт. Бокалы хрустальные.
- Не могу, друг, позволить.
- Раньше мог. Он на все был способен, Инеc. Кроме любви... - Выдохнув, он запрокинулся и приложился к своему кулаку. - Х-ха. Экзистансу искали мы в совреальности. Спросишь, как это выглядело? Видимой стороной? Крайним релятивизмом. Отношения, личность... Это все побоку. С кем попало. Ё...й мистик оргазмов. Мальчика с толку сбивал. Мол, границы - это только внутри. Инеc? Ти m'епtends?**
- Je t'entends, Albert***.
- И заметь, не Камю. Человек действия. Напрямую. Не его бы теории, я в другом бы мундире сидел. Legion etrangere****...
* С твоего позволения (фр.)
** Ты меня понимаешь? (фр.)
*** Я тебя понимаю... (фр.)
**** Иностранного легиона (фр.)
Он поет. Сначала без слов напевает пластинку, что крутилась когда-то по ночам у Нарциссо. - Ле солей э ле сабль... Но годы любви - тю мантан сэт ир-р-репарабль... Он не может. А я вот могу. Все! Не хочу, что могу, а могу, что хочу. Тю мантан?
- А я нет. Не могу.
- Почему?
- Семя свое исцеляю. Хромосомы.
Альберт вывинтил с хрустом.
- Не поможет. Мутанты. Чтоб воскреснуть, должны умереть.