- Уругвайский генсек.
- Живет, правда, в Москве. На Старой площади товарищи мне рассказывали анекдот...
- Наверно, похабный, - говорит Инеc.
- В какую эпоху мы живем?
- По-моему в гнусную.
- А объективно?
- В брежневскую, - решается и Александр. - "Зрелого социализма".
- Сначала был матриархат, потом патриархат, а сейчас, сказали мне, секретариат. Выбирайте, - и Висенте открывает меню. На пяти языках, не исключая и русский, но Александр чувствует себя, как за границей. Как в чужой стране. Чтобы вернуться, позарез необходима рюмка водки, но он знает, что лед под ними тонкий. По пути его предупредили. Никаких телодвижений.
- У вас даже есть испанское?
Нагловато-красивая соотечественница Александра с кружевной наколкой в волосах советует лучше французское. Тень набегает на лицо Висенте:
- Я бы предпочел "Риоха".
Это настоящее вино. В теории Александр уже знает. Но, сдержав национальную потребность чокнуться, он после первого бокала испытывает дурноту, которой не бывало после "бормотухи". Это настоящее в конвульсиях подкатывает к горлу. Организм не принимает. Может быть, он уже мутант? Но кошмар начинается, когда ему приносят из чистой алчности заказанный шашлык по-кавказски. Александр знает, что для возвращения чувства собственного достоинства заключенным в американских тюрьмах первым делом приводят в порядок зубы. Он на свободе, но не в Америке и дуриком. Поскольку, с точки зрения Министерства обороны, он вообще в бегах и Всесоюзном розыске. За волю вольную приходится платить. Среди прочего - зубами. К стоматологии и медицине вообще доступа у нелегала нет. С обнаженными нервами во рту он пытается спасти свое достоинство. При этом остро сознавая, что, изящно разделяя диетические сырники, отец Инеc, согласия на брак еще не давший, изучает его боковым зрением профессионального подпольщика...
И это ад.
Виски сыреют от истомы.
По настоянию Висенте их отвозит черная машина. Язык они держат за зубами. Шофер принужден к молчанию тоже, но, как-никак, а сотрудник Кремля, он настолько скандализован выпавшим маршрутом, что аура вокруг него пульсирует. Седоки не выдерживают и, несмотря на то, что ливень перешел в ноябрьский жидкий снег, просят остановить на въезде в "спальный город".
У свалки.
Где диафрагма разжимается, выталкивая все обратно через рот страдания - кофе, мороженое, шашлык по-кавказски, испанское вино "Риоха", официанток, гэбэшников, генсеков, черные машины, "Танец с саблями" и тот, что вприсядку-всмятку сапоги, воспетый авангардистом Дворец съездов, стены древнего Кремля, праздничную Москву очередной Великой Годовщины и Господи, как хорошо - е... мир в придачу.
- Пардон, - он утирается... - Сказала?
Она не сказала. Не смогла.
Шесть плюс пять по рогам. Одиннадцать лет заключения. Не как в Карабанчеле - без преступления. И добровольного при этом. Тихий ужас охватывает ее при мысли: неужели ничего хорошего?
Невозможно, нет...
Постель. Несмотря на безумный тот, беспощадный, бритвенно-острый секс - производное от взаимных комплексов и умолчаний. Это было. Было - на разрыв аорты. А разговоры? Постель как диалог? Воспаленные речи дочери оратора, поднимающего толпы, на фоне его заблокирован-ных заиканий? И она же, постель, как лоно бесконечной зимы, где в тишине снегопада она, подложив подушку и не замечая, что он уже отключился, переводит вполголоса то, что им по-русски все еще недоступно... Разве она не любила ту свою роль?
Медиум. Культуртрегер. Переводчик. Та самая, пушкинская почтовая лошадь прогресса. Вполне альтруистичная, увы.
Магнитофон бы. Перепечатать сотрясение воздуха в бетонных стенах.
Библиотека бы осталась.
Запрещенная.
То ли кружку пива хватив на морозе, то ли от добытых в уличных боях апельсинов, а может, просто от напора сил, достойных лучшего применения, он возвращается навеселе:
- Мон амур!
И сразу:
- Что с тобой?
Глаза как пистолеты...
Она в упор:
- Отсюда нужно выбираться.
- В Париж?
- В Москву.
- В Париж отсюда легче.
- Александр, я серьезно. Доктор Пак сказал.
- Это еще что?
- Педиатр. Искал квартиру снять. Устроился здесь в поликлинике, семья в Алма-Ате. "Так вы узбек?" - "Нет, - как японец улыбается, - Алма-Ата Киргизия. Но я кореец, так уж получилось". Мы, говорю, снимаем тоже, но, конечно, потеснились бы...
- Еще чего?
- ...если бы не мое состояние. "Третий месяц? - говорит мне сразу доктор Пак. - Выбирайтесь в Москву пока не поздно. Вы не представляете, что здесь творится. Сто тысяч человек, и без роддома". - "А рожают как?" Знаешь, что он сказал?
- Ну?
- "В такси. Если водитель повезет..."
Он сел, сжал голову.
- Александр?
- У?
- Нужно что-то делать.
Но он оцепенел.
Что и понятно. Мобильность не в характере зимы. Но жизнь, хочешь не хочешь, есть движение. Вот только, куда?
- Поскольку русские морозы только начинаются... - Из чемодана Висенте вынимает огромный пакет из Galeries Lafayette*.
* Один из "больших магазинов" Парижа.
- Тебе.
Дубленка. Ослепительная. Белая, как снег. Мех воротника ласкает щеки. Преображенная, опять парижская, Инеc поворачивается от зеркала и чувствует сама - глаза сияют. Тем более, что оторопелому избраннику протягивается кабинетный пиджак с замшей на локтях:
- В Лондоне купил. Примерь.
Александр себя не узнает.
- Вот! Сразу видно, что писатель. А это, - вынимая шаль и по-испански, - я для его матери. Они уже здесь?
Помолвка...
Этот момент неминуем.
Встречи миров.
Один из которых - и это видно уже издалека - заранее в обиде. Так они переминаются, поскрипывая снегом, на фоне полутемного дома. Отморозивший здесь ноги еще в 41-м, в составе сибирских дивизий, которые спасли Москву, отчим молчит, а мама не скрывает:
- Прилетаем, никого...
- Столичные дистанции, - бормочет блудный полу-сын. - Ни телефона, ни... Это Инеc.
- Очень приятно. Мы уже восвояси собирались. Не солоно хлебавши...
Беспощадной правды о сыне-нелегале родители не знают, но хватает и того, что есть. Что учебу он никак не кончит, вбил в голову себе, что он "писатель", а вот теперь еще и это...
- Иностранка, значит, говоришь?
Мать моет тарелки после концентрированного французского супчика из спаржи, отсёрбав который отчим удалился до утра по военно-полевому принципу "недоешь-переспишь".
- Нет, - отвечает Александр. - Цену набивает. Сарказмы его игнорируются:
- Я почему? Акцента никакого, излагает гладко. Наши не все так говорят... И с виду тоже. То ли еврейка, то ли грузинка. Я думала, Софи Лорен. Или эта, которая тебе так нравилась.
- Кто мне нравился?
- Уже не помнит... Моника Витти.
- Это итальянки.
- А она?
- Испанка.
Помолчав, мать говорит:
- Зарежет.
- За что?
- А как Кармен.
- Это Кармен зарезали, а не она.
- Видишь? Они такие.
- Какие?
- Док-кихоты в облаках, а не по-ихнему что, сразу за нож. - Чтобы из ванной не услышали, голос понижается. - Папаша ее...
- Что?
- Партейный шибко?
- Лидер...
- А с нашими-то как? Этот все переживает, дужки очков изгрыз. На партсобрании им говорили... Какие-то там "евро" появились, так вроде наши их не очень. Сам знаешь, как у них. Вчера "Москва-Пекин, идут-идут народы", сегодня это... Хуйвэйбин. Тьфу? Не захочешь - скажешь. А ты не смейся, а подумай лучше. Куда, сынок, влезаешь...
- Никуда я не влезаю.
- Дома жил, все собачились. Сталин, Солженицын, лагеря... Переменился, что ли?
- Почему? Остался каким был.
- Тебе видней, конечно. Только не для того я тебя рожала, чтобы отдавать им ни за понюшку табака.
- Кому?
Намертво заворачивая кран, она смотрит обреченно и как на последнее говно, которое только у матери способно вызвать жалость:
- Кому-кому... Сам знаешь.