- Откуда...
- А квартира своя?
- Социальная.
- Но известный ведь? Мир повидал? А меня только в городе знают. Дальше Барселоны нигде не была...
Тиа встает, предупредив на прощанье, что цветное белье на террасе выгорает на солнце за час:
- iSolamente blапсо!
Цикады. Тишина. Верхушки пальм среди крыш отливают серебром. В доме напротив вспыхивает свет, на мгновение озаряя сквозь цветы за решеткой наготу.
Она отворачивается - Эсперанса.
Книги. Комплект классики - вряд ли для чтения. Мебель темного, почти черного дерева. Очень чисто, не очень уютно. Но после бетонной квартиры в предместье Парижа потолки с балками впечатляют. На стене под стеклом римлянин в тоге. Нет, не Цезарь. Первый испанский писатель, он же философ Сенека. Учитель безумца Нерона. Но не только его одного. Из школы, Сенеки мы все - и ты тоже. Он научил нас, испанцев, стоицизму. Что это? Быть независимым. Любить не себя, а судьбу. Следовать ей и держаться. Понимаешь? Смерти у нас не отнимешь, а в жизни мы вынесем все.
Первоиспанец заложил и традицию лысин, наверно. Почему столько лысых? Но не все.
Не отец.
Самые вирильные в мире, утверждает Монтерлан, которого она открывает в постели, пропахшей лавандой. Самые яростные. Ягуары. Не без этого, но как-то не вдохновляет. Глаза скользят по французской риторике. Самый поздний текст в книге датирован 1936-м. "Бесчеловечность испанского ада"? Другие давно превзошли. Народ в Испании безумен, как в России. Этими параллелями она занималась еще до того, как безумия их вцепились друг в друга, как ягуары, слились в невозможный симбиоз.
Она поднимается и выходит наружу. Где он сейчас, Александр? Неизвестно, но можно представить. А он не сможет - при всем своем воображении. Даже не подозревает, что она может быть здесь. Инкогнито.
Изнурительно пахнет жасмин.
Полнолуние.
Замок.
Вырастая из скалы, он в серебряном свете парит.
Она мысленно произносит по-русски:
Воздушный.
А по-французски, опять же испанский. Chateau d'Espagne. Нечто безумное, нечто не сбывающееся никогда. Зубцы превращают мощное и филигранное тело башни в фигуру из шахмат. Черную с лунным отливом. Словно бы ищущую в этой ночи игрока. Чтобы продолжить бесконечную партию. Вива я против сущего. Вива я - против данности. Против реальности вашего мира...
От усталости сигарета горчит.
Глядя на замок, Эсперанса с прищуром затягивается.
У сестры отца сильные гладкие плечи и прямая спина. Запудривая экзему, она бросает взгляд в зеркало:
- Прости, я сказала...
- Что, тиа?
- Что ты из Москвы.
- Тиа!..
- Не волнуйся. Все здесь свои.
На террасе служанка работает шлангом.
Раннее утро.
Солнце обжигает.
Капает из цветочных горшков, которые тут далее на стенах.
Рот Анастасии открывается. Навстречу ожившая кукла, губы накрашены, лакированные ноготки. Девочка в мантилье - черно-фиолетовой и прикрепленной гребнем к завитым волосам. Головка гордо поднята.
Кафе на углу.
Хозяин выходит отодвинуть им легкие кресла. "Чуррос" - колбаски из теста, которые он достает из кипящего масла и посыпает сахарной пудрой. Кофе крепчайший, его запивают водой.
Тетка закуривает сигарку.
- Как же могла бы я скрыть? Твоего отца город помнит. Все знают, что rajo. Красный. Это ошеломляет...
- Успокойся. Крови на нем нет.
Она расширяет глаза:
- Какой крови?
- Тут при красных такая сангрия была... Ты что, не знаешь?
Потом, в Париже, она нашла книгу с фотоснимком. Мощи кармелиток, которых в 36-м в Барселоне выкопали, вытащили из гробов, сорвали остатки саванов и приставили к стенам, а других положили на ступени монастыря.
Обтянутые колеей скелеты. Скрестившие руки, нагие, - с высохшими грудями, остатками пубисов и следами глумления. Включая младенца и девочку, их было четырнадцать на снимке, который в свое время потряс цивилизованный мир, а ее - с опозданием. В тот первый приезд на родину отцов она, Эсперанса, знала лишь часть. Про белое зверство во время войны - особенно марокканцев. Про бело-фашистский террор. Против побежденных, но не сдавшихся. Которые были герои. То, о чем говорилось в сфере слышимости, во Франции подтверждали учебники в школе и вполне беспартийные книги. Разве что Хемингуэй вносил диссонанс. Но в скандальном романе исторически он был неправ, иронизируя над Пасионарией, якобы прятавшей сына в Москве от гражданской войны: ведь Рубен ее пал смертью храбрых под Сталинградом. И к тому же Хемингуэй был американец - что с них взять? Однажды в одном французском "шато", на традиционном обеде братских партий, всемогущей и подпольной, туда, где были дети и верхняя одежда, втащили под руки и уронили вниз лицом одного ветерана. Это был гость из соцстраны легендарный El General. Потом мать сказала: "Carnicero..." С отвращением. А он, он зацокал языком, обостряя любознательность. Мясник? Дитя эмигрантов артикулировало: "El pourgoi?" Ей ответили немотой замешательства. Потому что герой был не просто ягуар от природы. Он любил убивать. Слабость вполне человеческая...
- Другие, - тиа сказала, - те по горло в крови. А он не запачкался. Было б иначе, меня бы потом расстреляли. Он даже наших "мариконов" спас. Целый грузовик их набрали и везли на расстрел.
- Он кончил войну в чине comandante.
- Разве?
- Армии республиканцев.
- Это не знаю и как. Бой быков, например, ненавидел. Даже от петушиных тошнило. Нет, крови он с детства боялся. Мать говорила, что в церкви падал в обморок. Еще кофе? Тогда идем, нас друзья заждались...
В кафе под аркадой накурено - не продохнуть.
Друзей - человек пятьдесят. Они хотят знать правду. Немедленно, всю, как есть. Из первых уст. Глаза, лица сверкают заранее. В застекленной рамке за стойкой выгорел номер газеты с портретом на черном: FRANCO НА MUERTO*.
Хозяин обеззвучивает телевизор.
Говорит Эсперанса.
Стойка, столы покрываются бутылками, банками, тарелками - оливки с вынутыми косточка-ми, где анчоус, миндаль или красный перец. Креветки. Жареные кальмары. Некоторые аборигены знают лучше: "Там для рабочих футбол бесплатный!" Страсти не подавляются, рвутся наружу, атакуют. В самовыражении здесь идут без оглядки и до конца, и вот в этом она себя вдруг узнает. Испанка? Хозяин приносит горячее блюдо. "Косидо" - белая фасоль с мясом. Тетка довольна. Племянница - интеллектуалка. Хозяин - тоже. "Эта девочка здесь будет есть бесплатно!" Здесь все бросается на пол шкурки и палочки от "чорисо", обертки от сахара, окурки и даже истаивающие кубики льда. Но эта девочка не решается, держит оливковую косточку в пальцах. Из дальнего угла несется посетитель, подставляя блюдце:
- Откуда такой ребенок?
- Москва.
- Union Sovietica? Игнасио, всем по пиву... Вот так воспитывают там детей! Пусть говорят мне, что угодно, но вот вам живое свидетельство...
В спорах за спиной ее уже называют rusa.
Вдохнуть до конца невозможно даже в тени. Зной давит на плечи.
Тетка, перед сиестой:
- Я думала, ты тоже roja**.
- После Москвы?
Смеется:
- Я боялась...
- Но я и не blапса***.
* Франко умер (исп.)
** Красная (исп.)
*** Белая (исп.)
- Анархистка?
- Не знаю. Я просто человек. Viva yo.
Тетка смеется.
- Уже научилась у нас? Viva yo!
Анастасия испаряется во сне. На простыне вокруг нее, бело-розовой, пятно пота. Зубы ярко-оранжевые от испанских красителей переходного периода. Но куда? Вправо, влево?
Это было еще неизвестно.
На монетах еще каудильо, без которого страна живет всего семь месяцев.
Ровно столько же остается до легализации призванным на престол бурбонским королем Хуаном Карлосом I той партии, которой отдал себя без остатка человек, уже сутки в Мадриде открытый для прощания - за стеклом, под венками, в гробу, позволяющем видеть лицо.
Сверхбанально...
Чашу терпения переполнила капля.
Год был осуществлений - пятый их вместе. Они добились права жить в Москве. Авторские экземпляры первой книжки (самоцензура изощрилась так, что государственной осталось вычеркнуть лишь пару слов) пачками громоздились в углу новой квартиры. Неважно, что на порядок ниже, чем "красный пояс" парижской аскезы - но вот линолеум в этой квартире все не отмывался. В энтузиазме новоселья (с видом на музей Вооруженных Сил) она меняла воду, ползала и терла. Осколок водочной бутылки на кончике пальца был почти невидим, но капля появилась.