- Салют, Мигель.
Он свел брови.
- Опаздываешь, Алехандро.
Васко на это мне подмигнул. Он стоял в проходе, сжимая железо реек и щурясь от дыма свисающей сигареты - "данхилла", не какой-нибудь. В следующем проходе, складывая брюки, посвистывал Али, высокий и женственный, а старик Мустафа в углу на корточках, распространяя аромат бензина, уже оживлял свои кисти.
В моем отсеке одежда была сложена на нижней полке - перед рядами папок, в которые я уже сунул нос. Есть в этом мире одно ведомство, которое отвалило бы миллионы, чтобы ознакомиться с их содержанием. С чувством удовлетворения я снял купленную на Марше-О-Пюс солдатскую куртку и натянул на свитер белую спецовку. Лязгая пряжкой, скатал свои джинсы. Холод был, как в морге. Шерсть стала дыбом на ногах, а то, что было в трусах, спрессовалось. Спецштаны велики, но одновременно коротки - в связи с чем от работы вприсядку уже лопнули на коленях. Я вытащил из джинсов ремень, задрал спецовку и подпоясался. Сунул кулаки в карманы и, оттягивая парусину, вышел в проход.
Мигель оглядел бригаду, но по поводу моих прорех на этот раз только вздохнул.
- Vamos.
Что значит, двинули.
Будучи рабочей аристократией, никогда не оставляющей после себя puntos negros*, Мустафа подхватил банку с белилами и кисти, а мы разобрали свои ведра, губки, тряпки, порошки.
Лифты здесь не для нас. Мимо шершавых бетонных стен мы поднялись в фойе, где за роскошным мраморным столом с книжечкой в руках сидел завхоз этой конторы - тоже испанец, но иного рода. Принимая у Мигеля ключ, он отложил лиловый томик Дилана Томаса Death and Entrances**, перехватив при этом неосторожный взгляд чернорабочего. Когда я сворачивал на следующий марш, он все еще смотрел мне вслед.
- Он что, поэт?
- Марикон,*** - сказал Мигель. - Но хорошо устроился.
* Черных точек (исп.)
** "Смерть и Вхождения" (англ.)
*** Педак.
- Они такие, - поддакнул Мустафа. На втором этаже он втолкнул в щель кофейного автомата полфранковую монетку и хлопнул меня по плечу:
- Давай.
Я выбрал кнопку "эспрессо", а когда выпал изящный снежно-белый стаканчик и пролилась благоуханная струя, ткнул еще и в "добавочный сахар".
- Мустафа! Ты спас мне жизнь.
Свой "эспрессо" он взял без сахара. Мы облокотились на перила.
Глядя на нас, соблазнились и прочие. Даже Али вынул себе горячий шоколад.
Потому что понедельник. Самый гнусный день.
Первым допил Васко, он отшвырнул стаканчик и вынул свой "данхилл". Роскошная пачка была воскресной, сигарета - последняя. Без сожаления он прикурил, подбросил зажигалку, поймал и свистнул на стук каблучков. Смакуя свой "эспрессо", мы обернулись на секретарш, которые задрали подбородки и, крутя попками, свернули за угол. По этому поводу мы разговорились - кто чем вчера занимался.
Васко ходил с младшим братом на фильм-карате. Али водил свою Кончиту на фильм "Шарлотт, муй та кюлотт".* Мигель своих детей - в Версальский дворец. О-оо... А ты, Мустафа? Никуда не ходил, ответил старик. Выпил ип росо,** а потом лежал и... "Бранлировал", - подска-зал Али. Старик не обиделся. Нет, он курил. Что ты курил? Сигареты, конечно. Бранлировать, заметил Мигель, последнее дело. Это почему? Потому. Е... себя нельзя. Только другого. А если другой недиспонибелен? Нет-нет. Даже мужчину лучше вые..., чем это. Нет, лучше кактус, сказал Мустафа, снимая серьезность бригадира, и мы засмеялись, зная, что речь не о тех кактусах, которые в Париже, как и в Москве, растут в горшках, а о диких обитателях пустыни, где их называют "женами легионеров"...
- А ты, Алехандро?
- Что?
- Чем занимался в воскресенье?
- Свободу выбирал.
Под общий смех я погасил окурок в кофейной гуще.
* "Шарлотта, увлажни свои штанишки" (фр.)
** Малость (исп.)
Мне достался коридор - и, надо думать, не случайно. Мало того, что руки все в порезах от алюминиевых рам - на прошлой неделе одно из этих е...х окон меня едва не выбило наружу. Али, напарник, вошел в кабинет и увидел, как я боролся за жизнь, влезая внутрь. И стукнул, видимо. Потому что в субботу, распределяя конверты с наличностью, патрон заметил, что во Франции у меня есть возможность пустить его по миру - если, конечно, я сумею выпасть не разбившись насмерть.
Оно и лучше, что отставили от окон. При этом приходится передвигать тонны канцелярской мебели, которую здесь льют из танковой брони. А в коридоре одна забота - стремянку передвигать. Причем, только по прямой, поскольку в ширину я потолок достаю от края до края.
Он здесь с двойным дном, собранным из плиток пенопласта, серого в крапинку. Посреди каждой группы из четырех плиток - дырки с ободком и спрятанной внутрь лампочкой. Оттирая копоть с пенопласта, эти эмалированные ободки я оставляю себе напоследок, поскольку и в этой жизни надо как-то развлекаться, а это акт почти сладострастный - плавное, легко смывающее грязь движение губки вокруг слепящей стоваттки. Алюминиевые рейки, поддерживающие этот потолок, удовольствие тоже, но меньше. Что неприятно, так это неизбежность намокания рукава свитера под спецовкой. Я вздергиваю его до локтя, принимая под мышку зуд стекающих капель.
Пора менять воду.
На правах недочеловека я пользуюсь исключительно дамским туалетом. Атмосфера здесь мне больше по душе. Не столько из-за запаха - здесь, во Франции, дезодорант стирает в этом смысле сексуальную разницу между "М" и "Ж" - а потому что, пока набирается вода, можно расслабить-ся, глядя на себя в их зеркало и представляя, а если повезет, и заставая за малым делом невидимых секретарш: шорох колготок, сощелкивание слипов, нетерпеливая запинка и эта неожиданная вертикаль, буравящая воду унитаза, конечно, голубую. Это звучало в нижней тональности, на басах и как бы всерьез - и затем треск отзыва, сминания, бережного промокания там, где все затаилось до вечера, - и вот она выходит. Цак-цак. С надменным видом. Как будто пролетарий не расслышал его вглубь - с той же акустической наводкой на резкость, как сняты орхидеи этой осени, кое-где мне на радость еще доживающие на афишах в предзимнем парижском метро.
Неторопливо я завинчивал кран, вынимал ведро и возвращался под потолок. Отжимая океанскую губку в новой воде, прозрачной и горячей, приятно возобновлять работу. Губка как живая. И к счастью, на мне спецштаны - настолько просторные, что можно лицом к потолку отдаваться фантазиям, в наплывах которых и протекал мой трудовой процесс.
Проверив качество и количество отмытого потолка, Мигель наградил меня сигаретой. Бригадир и человек малокурящий, он мог себе позволить "Мальборо".
- Vamos comer, Alexandra.*
* Идем обедать, Алехандро (исп.)
Мы спустились в гараж.
Слева от нашей двери к бетонной стене придвинуты два цеховых стеллажа. Перед ними железный стол со скамьями, тоже железными и холодными, почему мы их сначала устилаем специально заготовленными картонками. Стол накрывается прихваченным по пути из мусорного бака номером газеты Le Monde. Как человек семейный, Мигель утратил интерес к внешнему миру. Поэтому он садится лицом к нам, глазами, обращенными в гараж. Мы курим и наблюдаем, как разъезжаются французы на обед. Малолитражки секретарш, спортивные машины молодых специалистов (моих ровесников), большие и тяжелые лимузины седовласых боссов. Отъезжают задом от стены, разворачиваются и под врата - на серый свет полудня. Уезжают все. Остается ароматный запах выхлопов. Бетонно, пусто, сумрачно и стыло. Ворота опускаются, становится уютно. Из газеты Мигель по соображениям гигиены выбрал только срединные листы, где внутренние их дела, экономика, финансы. Веет скукой, тем более, что фотоснимков из снобизма газета не печатает.
- Его только за смертью посылать! - Мигель закуривает вторую сигарету. - Все они такие, португальцы.
- Индию зато открыли, - говорю я.
- А мы Америку! Подумаешь, Индия. Третий мир.
Мы не оспариваем их превосходства. Тем более, что Мустафа из Марокко, в прошлом испанского, а у меня с Али - испанки-жены.