В вагоне мы держались за общий поручень.
- На танцы пойду сегодня.
- Один?
- Кончита же беременная. Пусть де Фюнеса смотрит. У вас телевизор цветной или черно-белый?
- Никакого.
- Разве? У нас уже цветной. Салю!
ЭТУАЛЬ. Я пересаживаюсь на вторую линию, которую выучил уже наизусть. ТЕРН, МОНСО, РИМ, ПЛЯС КЛИШИ, БЛАНШ, ПИГАЛЬ - где давящие на психику своим цветущим видом выходят туристы из Бундеса - АНВЕР, ЛЯ ШАПЕЛЬ, ЛУИ БЛАН, СТАЛИНГРАД, ЖАН ЖОРЕС, КОЛОНЕЛЬ ФАБЬЕН и наконец БЕЛЬВИЛЬ - что значит, господа, "Прекрасный город"...
На фоне почернелых домов кишит жизнь. Тогда еще квартал китайцы не завоевали, народец был тут всех цветов. Сбывает что-то с рук, сражается в наперстки, в три карты на картонке, толкует на углах о чем-то мизерном и темном, озираясь при этом, будто в планах налет на банк.
На этот "город" я обменял столицу сверхдержавы.
Je ne regrette rien.* Хотя название квартала на склонах холмов Менильмонтана звучало иронично и во времена, когда здесь родилась Эдит Пиаф. Тогда здесь еще жили французы. Сейчас их нет, или почти. Североафриканский Гарлем. Под двойным доминионом вдоль рю Бельвиль то кошерное мясо, то мергезы, и на вывесках Зеленый Полумесяц сменяет Звезду Давида и наоборот. Если бы у меня спросили о способе решения арабско-израильского конфликта, я бы ответил не задумываясь: "Бельвиль".
* Я ни о чем не жалею (фр.)
В начале рю Туртий я покупаю пачку сигарет, в конце выпадаю в осадок и вытягиваю ноги в югославском кафе.
За немытой витриной - рю Рампонно с видом на мой дом. Катясь под уклон (советская газета еще напишет: "ПО НАКЛОННОЙ ПЛОСКОСТИ"), жизнь моя остановилась здесь.
Братья-славяне перевозбуждены. Кроме ругательств, я понимаю только, что в нашем квартале кого-то убили. Гашу окурок в алюминиевой пепельнице, допиваю кофе и выкладываю на мрамор три франка.
В окне на пятом этаже два силуэта - дочь и роковая женщина по имени Инеc.
Анастасия прыгает на шею:
- Папа пришел!
- Мы уже волновались, - говорит Инеc. - Как было?
- Нормально.
Консервированная фасоль и размороженные бифштексы из родного супермаркета. Ничего нет вкусней. Инеc приносит бутылку "Кроненбура". Потому что в семье событие. Первый день Анастасия во французской школе.
- Что-нибудь понимала?
- Манже. Учительница показала на тарелку и сказала: "Манже".
Будет говорить на языке цивилизации. Хмельные слезы выступают мне на глаза.
- Иностранцев в классе много?
- Все иностранцы. Одна девочка японка. Но русская только я.
- А учительница?
- Француженка. Только не учительница, а метресс. Мама, мне холодно без трусов.
- Завтра получишь. Надо бы ребенку еще одни трусы, а то чуть что катастрофа.
- Хочу с сердечками. Которые в "Призюнике". А еще хочу, чтобы у меня был зизи. Хочу писать стоя, как мальчики.
- Она в школе так и сделала. Трусов при этом не снимая.
- Почему?
- Там вместо туалета дырка. А вокруг следы людоеда.
- Однажды в Париж приехал один американский писатель. У него тоже была дочь, и даже две. Он был знаменитый писатель, а они писались в трусы. Сортиры здесь не для девочек со вкусом.
- Еще есть девочка из Югославии. У ее папы с мамой кафе, которое напротив. Они богатые, но ее бьют.
- Видишь? Мы, хотя и бедные, не бьем.
- А почему мы бедные?
- Потому что свободные.
- В Москве не были?
- Нет.
- Зато в Москве у нас все было. Даже телевизор. Почему вы все оставили?
- Доедай.
- Не хочу. Я телевизор хочу...
Перед сном транзистор, который я нашел в мусоре на улице, сообщает, что в квартале Бельвиль шестью выстрелами из пистолета убит политэмигрант-журналист.
- Квартал у нас однако.
- И богатых убивают точно так же.
- Был бы хотя бы пистолет...
- Не Техас. Без разрешения не купишь.
- Можно и без. Мне на Блошином рынке предлагали. Но дорого, месяц жизни...
- Против государства защищаться невозможно. Висенте всегда говорил, что если он жив, то только благодаря Франко. Тому, что нет решения убить.
- То есть, быть фаталистом?
- Другого выхода нет.
Чувствуя себя безоружным, уснуть я не могу...
Мы с Мустафой купили сигареты и спиной к продавщице сняли со стеллажа журналы - он "Люи", я "Плейбой". Глянцевые страницы застлали мне глаза фактом свободы.
Картонки ждали нас у дверей табачной лавки. Мы приняли их на грудь и двинулись под мокрым снегом. Он снисходительно взглянул:
- У тебя от этого встает?
- Мустафа! В первые дни у меня даже на аптеки вставал.
- То есть?
- На витрины с рекламой.
- Там же груди одни.
- И тем не менее.
- А сейчас?
- Прошло. На аптеки...
- Пройдет и на журналы, - пообещал старик. - И на фильмы пройдет.
Дочери у него работали в Германии, и хотя был он жилистый и сильный, но весь уже седой - даже волосы на груди.
- Может, - предположил я, - у тебя вообще прошло.
- У меня? - Глаза, печальные по-библейски, вспыхнули гордым огнем. - А вот в субботу сходим на Пигаль - давай? Там ты увидишь.
- Давай сходим.
Бригада мрачно курила в ожидании обеда.
- Ты бы зашил себе штаны, Алехандро, - сказал Мигель. - А тебе, Мустафа, побриться бы не мешало. Как вы в таком виде на люди выходите? Не понимаю. Поэтому они нас и презирают. Из-за таких, как вы.
Игнорируя, Мустафа отвинтил пиво:
- Тома, русо!
- Надо следить за собой, - Мигель раскрыл наваху и вспорол багет. Иначе ничего у вас во Франции не выйдет. Так и останетесь неудачниками. А как вы думали? Во Франции самое главное внешность. Вот посмотрите на Али.
Мустафа огрызнулся по-арабски, всем видом выказывая, что е... нравоучения.
- Мигель, - сказал я, откусывая сэндвич. - Давайте сходим на Пигаль, а? В субботу, всей бригадой.
- Куда?
Али с Васко засмеялись.
- На пляс Пигаль.
- Ходер!* - Бригадир даже перестал жевать. - Я ведь женат.
- Я тоже, - сказал Мустафа.
- Сравнил! Твоя в пустыне, а моя в Версале.
Али засмеялся.
- Жены боится...
- Не жены, - сказал Мустафа. - Боится проституток.
- Кто, я?
- И знаешь, почему? Потому они француженки.
- Я - проституток? Лас путас - я? Ходер! Коньо! Me каго ан ля мар!..**
* Е... (исп.)
** Б...? Е...! П...! Сру на море! (исп.)
- Так как?
Бригадир замолчал и сдвинул брови.
- В субботу, говоришь?
- В субботу.
- Черт с вами. Vamos.
Мы завернулись в газеты и легли на железные нары. Он еще долго не мог успокоиться. Ворочался и прогибал железо. Спросил, а видели мы фильм "Эммануэль"? Мы видели. Мигель ходил с женой, и фильм ему понравился, ибо "Буэно пара ходер..." Но пляс Пигаль? К лас путас? Последнее, что я услышал, было многоэтажное "ме каго ан ла лече де ла пута вирхен Дева Мария..."
Мне стало как-то не по себе. Будто сокрушил последний бастион христианской этой цивилизации.
- Раздвинь! Раздвинь! - закричал впереди один зритель.
С помоста женщина крикнула в ответ:
- Десять франков!
Монета шлепнулась на доски, и она присела.
- Тьфу, - плюнул Мигель.
На помосте женщин грели радиаторы, и они, закончив стриптиз, сразу влезали в свои дубленки, но здесь, среди заиндевелых стен, стоять было холодно. Мы повернулись и вышли. Это был дешевый рождественский стриптиз, пять франков вход. Над бочкой с костром женщина держала руки в беспалых перчатках.
Мы вернулись к метро. Все было залито красноватым светом - заиндевелые деревья, и косая эта площадь, и карусель на ней машин, сверкающая отражениями неона, и стекло киоска, и далее околевший у пылающей жаровни продавец каштанов - эфиоп. Сквозь мглистость с неумолимой четкостью читались вывески типа НЮ ИНТЕГРАЛЬ... ЛАЙФ-ШОУ... ЭРОС-ШОП...
СЕКС.
Зарождаясь в глубине бульвара, это слово змеилось по обе его стороны и, выползая к ним на площадь, обвивало, как удав, как изначальный Змей.