На повороте нас обгоняет машина новых знакомых. Тяжелый "вольво" юзом идет вниз по бульвару Бельвиль.
Я подскальзываюсь, падаю. В газете одни черепки.
- На счастье, - говорю я, складывая их у порога чужой парадной, где уже выставлены мешки для мусорной машины.
- А если они в гости придут? Неудобно.
- Вряд ли они придут.
Новый год, встреченный у русских парижан под блюдом с двуглавым орлом империи Российской, я выблевываю в свой сортир. На кухне Инеc делает кофе.
- А где Анастасия?
- Спит.
На ней вельветовые джинсы.
- Убери руку.
Я шевелю пальцами в ее заднем кармане.
- Убери, говорю.
- Почему?
- Весь вечер этой русской на п... смотрел.
- Я?!
- Не я же. В лоно хочется вернуться?
Окно заиндевело. Я соскребаю, прижимаюсь лбом. Темно. Только одно горит, но почему-то красным светом. Оно зашторено, и жуткий этот свет пробивается по краям.
- Не знаю, о чем ты с ней ворковал, но муж ее мне предложил работу.
- Неужели?
- Домработницей.
- Кем?
- Ну, бонной... К русским.
- Ты - домработницей?
- Почему нет? Соцобеспечение хотя бы будет. А то даже к врачу ребенка не сводить.
- С твоим дипломом, с языками? Неужели, - говорю я, - неужели твой отец покорил эту пирамиду, чтобы ты... Неужели все это напрасно? Полмира убитых и эта пирамида...
- Какая пирамида? Что за бред?
- Хеопса!
Одним ударом я выбиваю стекло. После паузы осколки разбиваются внизу, в крысином пятачке двора. Она меня втаскивает обратно, и вовремя: сверху, вырвав замазку, лезвием гильотины выпадает часть стекла и разлетается по кухне.
Я зажимаю себе запястье. Руку я держу подальше, чтобы не запачкаться в своей крови.
Кап-кап - пятнает она плитки. Моя кровь.
- Чем же ты писать теперь будешь?
- Ногой.
В издательстве на рю Жакоб беглый советский писатель выкладывает на стол свою советскую книжку и убирает перевязанную руку.
- Рассказы? Во Франции нет спроса, это в Америке...
- Что же, мне в Америку бежать?
- Роман у вас есть? Чего нет, того нет.
- Вот если бы роман...
Ступени деревянной лестницы круты по-дантовски и взвизгивают.
Из-за стекол кафе "Флор" парижские интеллектуалы, щурясь на солнце, созерцают толчею, а заодно и нас, садящихся на скамью посреди площади Сен-Жермен-де-Пре. Одеты мы на грани приличия, да и бинт мой на руке не первой свежести. Я затягиваюсь до дрожи пальцев на губах, ощущая, как вздувается желвак под ее взглядом.
- Страна романа. Я предупреждала...
Я отстреливаю окурок.
- Пошли.
Дома я ввинчиваю лист в машинку. С этой портативки с русским шрифтом началась моя свобода. Над забитым входом в дом напротив проступает замалеванная надпись. Январское солнце уходит с улицы, но верхний этаж еще освещен. Его окна заложены кирпичной кладкой. Выстрела оттуда можно не ждать.
- Хочешь кофе?
Зная, что в доме этого нет:
- Водки! - говорю я, - ма шери. Стакан - и мы с тобой вернемся на круги своя. Но только чтоб граненый и до краев.
Амур, амор...
Иль не возьмем "страну романа"? После всего, что мы перенесли? После всего, что потеряли? Нет, верю, что в крысином тупике хранят нас тени Федора Михайловича и Мигуэля де. Нет, нет. Не все еще потеряно.
Прикурив последнюю, я наклоняюсь подсунуть под хромую ножку спрессованную пачку из-под "голуазов" - чтобы со всем комфортом расправить крылья своего "колибри".
ВМЕСТО ЭПИЛОГА:
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Они выходили, чтобы ехать на митинг в Трокадеро, когда зазвонил телефон. "Нас уже нет во Франции", - сказал отец, но Инеc бросилась обратно.
"Алло, Париж? Москву вызывали?"
И потом он - Александр:
- Шери, шери?
Он сказал, что получил еще одно приглашение, на этот раз от ее тети из Андалузии - столько гербовых марок и новых королевских печатей на сургуче, что хоть на стену вешай. ОВИР же немотствует - молчит. Что в общем нельзя считать плохой новостью, поскольку отказа тоже нет. Что он по-прежнему такой же нежный. Что любит, помнит, целует повсюду...
"Прекратите непристойности, а то разъединю".
От неожиданности он запнулся.
"Кажется, третий лишний..."
"Это в койке, не на международной линии. Следи за языком, когда с Европой говоришь".
Arrete, ignore cette salope, не обращай внимания на суку, едва не закричала Инеc, чтобы спасти трудно доставшийся, втайне заказанный разговор. Но оглянувшись, она увидела, что все вернулись, и промолчала, слыша, как с готовностью, почти что с радостью - и это после пяти лет брака, высшей школы конспирации! - Александр рванулся к предложенному небытию: "Для вас Европа, для меня жена: куда хочу, туда целую. Шери, алло? Амур, амор? Европа, слышишь?"
Несмотря на сотрясения, трубка не оживала. Их разъединили. Возможно, навсегда.
На плечо легла рука отца.
- Опять проблемы?
Снизу смотрела Анастасия.
- Это был папа? Он приедет?
Русский ее язык звучал, как вызов. Инеc взглянула на свою мать, которая отвела глаза:
- Мы пригласить его не можем.
Родители не знали, что это уже сделал младший брат Тео, отпавший от семейных ценностей настолько, что здесь его считали французом. Чувствуя себя прожженно подлой, Инеc не удержалась:
- Почему?
- А если он захочет остаться?
Эстар, французская подруга Тео по Сорбонне, заметила, что ее отец давно помог своим родственникам выбраться из Польши. Отец Эстер руководил крупнейшим профсоюзом Франции, поэтому с ней считались, несмотря на юный возраст. Это другой случай, Эстер, бросив взгляд на отца, ответила мать. Русские писатели здесь сразу начинают работать на американский империализм. Смотри, какой урон наносит Солженицын.
- Александр не Солженицын, - перебила Инеc. - Он художник, поэт...
- Я читал его книгу, - закричал отец. - Он враг! Не удивлюсь, если его посадят!
С открытым ртом Анастасия смотрела то на нее, то на своего papi*. Мать сделала жест, напоминая ему о сердце, но он отмахнулся, гневный, как лев. Задребезжали стекла от проезжаю-щего внизу трейлера. Вокруг были Рамон с беременной Оксаной, Палома с Жилем, но ответил ей взглядом только Тео, который выгнул бровь на этот рецидив сталинизма.
Отец шагнул к ней.
- Забудь! - И стиснул плечи. - Собирайтесь с девочкой, и едем с нами. И больше никаких проблем.
- Висенте, - сказала мать.
- Я хочу, чтобы она ответила!
- Товарищи на улице...
- Падре, есть риск опоздать, - подал голос и Рамон.
Отец отпустил ее - черную, заблудшую, гибнущую овцу...
- Есть еще время. Думай.
* Дедулю (фр.)
* * *
В Москве из Центрального телеграфа Александр переместился в Центральный Дом литераторов.
Между кафе, где можно было писать на стенах эпиграммы, и Дубовым залом - нечто вроде бара. Он сел к стойке, заказал. Несмотря на безразличный вид немолодой, но крепкой барменши, все считали ее стукачкой, и доверительные разговоры за этой стойкой не велись. Налив в стакан сто грамм водки, она сняла с полки яркую банку греческого сока.
- Апельсинового нет?
- Только грейпфрут.
- Что ж...
Барменша стала наносить по жести удары шилом с намозоленной рукоятью. Подсел литератор, глянул: "Цивилизация, да? Это как в конце той книги". "Имеется в виду "Процесс"?" - "Нет, "Москву-Петушки". Неужели не читали? Лучшее в Самиздате". Заказав то же самое, литератор поднял стакан:
- Ну... За успех предприятия.
- Какого?
- Ладно вам. Все знают, что вы оформляетесь к жене во Францию. Надолго убываете?
- Два месяца попросил.
- Это как раз в Безбожном переулке писательский дом начнут заселять. Так что вернетесь прямо к новоселью. Что, не в курсе? Трехкомнатную получаете. Ваша фамилия в начале списка, - и хрустнул шеей кверху, имея в виду второй этаж, где располагалось руководство Московской писательской организации.