— Это крайне несправедливо. Король должен жить вечно, да, моя сладкая?
— И королева тоже, ваше величество. — Ее чистый юный голос заставил все собрание замереть в мертвом молчании во второй раз. Мария повернулась, чтобы взглянуть на свою сестру. Елизавета была весьма искусна в своей безыскусности, точно так же, как и ее мать в свое время. Она всегда говорила с тайным умыслом, прикрывая его, как и в этот раз, показной невинностью. Доверять ей нельзя…
Король открыл было рот, чтобы зарычать на свою младшую дочь, но вместо этого застонал, поскольку раскаленная игла боли пронзила его ногу. Кэтрин торопливо вскочила со своего места и позвала слуг, чтобы отнести Генриха в его спальню. В суматохе Елизавета избежала наказания.
Свирепый ветер бросал снежные шквалы в дворцовые окна, но в спальне короля все дышало теплом и покоем. Мария сидела в низком кресле рядом с огромной постелью, украшенной геральдическими гербами Англии и занавешенной темно-красными и золотыми драпировками. Пальцы ее так же тихо перебирали костяшки четок, как жизнь ее отца катилась к своему завершению.
Он не вставал уже почти две недели, и его жена и старшая дочь по очереди несли тяжкое бремя ухода за ним. Сейчас королева забылась усталым сном на кушетке в одном из углов комнаты. Эдуарда и Елизавету несколько дней назад отправили в Кэтфилд. С полуоткрытым ртом, с поредевшей бородой, лежащей поверх одеяла, лишенный всех внешних атрибутов государственной важности и королевского достоинства, Генрих выглядел просто беззащитным, вызывающим жалость, усталым стариком. Глядя на него, Мария чувствовала, как долго взращиваемая ею глыба негодования против него таяла, как лед, под наплывом жалости, сострадания и сочувствия. С отчаянной храбростью король сражался со своим последним ужасным врагом, с презрением отказываясь сдаться, пока не будет полностью уверен, что оставляет свой дом в полном порядке, готовым принять нового хозяина.
Шестнадцать членов Совета, которых он назначил править Англией до достижения Эдуардом восемнадцатилетнего возраста, по его повелению собирались у постели больного в любой час дня или ночи, чтобы Генрих мог объяснить им их обязанности в той сложной отлаженной машине, которую он изобрел для управления государством, при его малолетнем сыне. Наследный принц занимал наипервейшее место в мыслях его отца; для его блага он заставлял свое сознание подчинить себе все более непокорное тело.
Итак, Эдуард Сеймур, ставший теперь графом Хартфордским, сэр Уильям Пэджет, государственный секретарь, и граф Варвик, бывший ранее просто Джоном Дадли, когда давным-давно служил камергером у Марии в замке Ладлоу, и другие члены Совета стояли сейчас у огромной постели, вслушиваясь в почтительном молчании в последние инструкции, дававшиеся им хрипящим, но упрямым голосом. И не доставало здесь только одного лица, которому по праву происхождения и безупречной службы следовало бы непременно быть членом регентского совета, — вытянутого, кислого лица герцога Норфолкского.
Но крупнейший из пэров Англии должен был умереть на рассвете следующего дня. Норфолк, преданнейший из людей короля, запугивавший Марию угрозами казни, теперь должен был подвергнуться той же самой участи. Две его племянницы были обесчещенными королевами Англии, и каждый раз их дядя спасал свою шкуру, публично отрекаясь or них и обвиняя их в безнравственности в своем праведном возмущении. Теперь же он попался в ловушку, подсунутую ему глупостью его сына и наследника. Граф Суррей, самый блестящий поэт своей эпохи, но отличавшийся непомерной гордыней и тщеславием, не раз заявлял, что в случае смерти короля его отец должен стать единственным и правомочным регентом Англии. Суррей даже хвастал, что составлен заговор, в соответствии с которым все остальные члены Совета должны быть убиты, оставив Норфолка фактическим правителем Англии с Эдуардом, который был бы в полной его власти.
А отсюда был всего лишь один короткий шаг к трону для Говардов… Такие разговоры были более чем достаточной уликой в этот век жестоких амбиций и едва прикрытых алчных устремлений. Генрих не мог позволить себе никаких неприятностей в будущем. Неумолимо приближалось то время, когда еще очень молодой король останется без прикрытия непробиваемого щита его отца. Несмотря на заявления Суррея о его полной невиновности и на его отрицания того, что когда-либо он говорил такие дикие слова, граф был обезглавлен в Тауэре по обвинению в государственной измене, а его отец обвинен в соучастии в заговоре. Мария пыталась представить себе Норфолка в его промозглой камере в Тауэре. Ему сказали о серьезной болезни монарха, и теперь он, наверное, молится, как никогда в своей жизни… Ибо от последнего вздоха короля зависела продолжительность его собственной жизни.