Размышления Марии были прерваны появлением доктора Баттеза. Обеспокоенный ее апатией и, естественно, ничего не подозревающий о ее истинных причинах, он попытался расшевелить ее на свой грубоватый манер.
— Где же ваше хваленое присутствие духа, леди Мария? Я так часто слышал, как им восхищались, но обнаружил, наоборот, прискорбное его отсутствие.
— А у меня есть причины веселиться?
— Причин более чем достаточно: хотя бы то, что вы остались живы, а не лежите в гробу.
Голос у него был гораздо добрее тех слов, которые он произносил, и все, что копилось в душе Марии, прорвалось наружу:
— И сколь долго еще мне будет удаваться не угодить в этот гроб, благо, на самом верху явно есть некто, кому, похоже, не терпится поскорее уложить меня в него? О, вы можете попробовать утешить меня обманом, но я-то знаю, что моя болезнь имела не естественные причины!
Доктор Баттез предпочел промолчать. Подтверждать ее подозрения было бы неразумно, но честь не позволяла ему и отвергнуть их. Инстинкт подсказывал доктору, что палец Марии обвиняюще нацелен на ее мачеху, и в Англии было немало людей, которые шептались между собой о том, что королева Анна не остановится ни перед чем, чтобы избавиться от той, кого она считала своим смертельным врагом. И все-таки в глубине души доктор Баттез с большой неохотой считал эту чернобровую молодую женщину потенциальной убийцей. Как верноподданный своего короля, он с большим уважением относился к первой жене Генриха, но, когда он встречал при дворе вторую и заглядывал в бархатную глубину ее глаз, вслушивался в слегка хрипловатую соблазнительность ее голоса, доктор Баттез вдруг ловил себя на том, что ему очень хотелось бы встретить ее еще в те времена, когда она была девушкой, и чтобы ему было лет двадцать пять против ее двадцати. В такие моменты он прекрасно понимал короля, пренебрегшего общественным мнением и порвавшего со старой церковью ради такого очарования. Почувствовав себя виноватым, доктор поспешил отвратить свои мысли от этого обворожительного образа и обратить их на хрупкую девушку, лежащую перед ним.
— Леди Мария, вам не следует и дальше питать эти… предрассудки, пока они не приняли формы ночных кошмаров. Какова бы ни была причина вашей болезни, теперь вы поправляетесь. Это я могу сказать вам совершенно точно. И вам нечего больше бояться, ибо я предпринял необходимые шаги, чтобы обеспечить вашу безопасность в будущем.
Безопасность! Марию охватил дикий смех. Великий Боже, что за издевательство! Единственной гарантией ее безопасности было бегство из страны до того, как ее заставят принять эту ужасную присягу. Да, теперь она будет ограждена от возможной попытки отравления, но только для того, чтобы предпринять последнюю короткую прогулку в Тауэр. Ее смех стал уже совсем истерическим, и доктор Баттез только вздохнул, щупая ее трепещущий пульс.
— Вам нужен лучший врач из всех возможных, чтобы вернуть вам здоровье. Если бы вы могли быть с матерью…
— О, если бы я могла! Если бы я только могла!
Смех Марии перешел в рыдания, и Баттез безуспешно пытался успокоить ее. Только после того, как он пообещал похлопотать перед королем об этой уступке, ее истерика начала затихать.
Но, когда он вернулся ко двору, его вызванные самыми добрыми чувствами зерна благих намерений попали на каменистую почву. Мигуэль де ла Са, возбужденно говорливый, излил перед ужаснувшейся Екатериной всю историю подозрительной болезни Марии. Обезумевшая от горя — ибо разве Чапуиз не предупреждал ее именно о подобной опасности, — королева отбросила свою гордость и чувство собственного достоинства и написала поспешную записку Генриху.
«Я смиренно умоляю Вас проявить Вашу безмерную доброту и позволить нашей дочери приехать ко мне хотя бы на время, чтобы я могла уложить ее в свою постель и понянчить собственными руками. Я обещаю, что она будет со мной в полной безопасности, и верю, что смогу больше чем наполовину вернуть ей здоровье и веселость».
После того как Екатерина отправила записку, она горячо и долго молилась о том, чтобы король смог забыть все разногласия между ними для блага Марии. Или же влияние этой женщины опять перевесит? Но горячих протестов Анны даже не потребовалось, чтобы ожесточить сердце короля против этой просьбы. Недавно Чапуиз сказал ему: «Кого многие боятся, должен бояться многих», — и настроение Генриха в эти последние дни отличалось подозрительной настороженностью. Его теперь мало тревожила враждебность папы или императора. Вместо этого его львиный взор обратился к собственному логовищу и заметил повсюду тревожные признаки неповиновения.