Непрошеные слезы набежали на глаза Генриха, и все, написанное на листе пергамента, расплылось перед ним. Как же глубоко и нежно любила его Екатерина! Для нее никогда не существовало других мужчин, хотя, тут же подумалось ему, какие еще существуют на свете мужчины, обладающие большей властью, способной затуманить его сверкающий облик? Смахнув слезы, он еще раз перечитал эти слова, полные немого упрека. Прошло уже больше четырех лет с тех пор, как он дозволил Екатерине последний раз лицезреть себя. Чего же удивляться, что она так скучала по нему? А поскольку его совесть всегда стремилась уклониться от любых испытаний, то она немедленно уверила его, что их насильственный разрыв произошел по воле королевы, а не по его. Если бы только она смогла покориться и сыграть удобную для всех роль сестры, друга, на чем он так часто настаивал! Тогда на ее долю не выпало бы никаких страданий, не было бы никаких оснований для споров и разладов между ними. Генрих представил себе, как бы это могло выглядеть. Он часто навещал бы ее в монастыре или где-нибудь в замке. Анна не стала бы возражать, ибо что плохого в братском интересе к благополучию сестры? Он мог бы провести с Екатериной много спокойных часов вместе. Он полагался бы на ее суждения и поверял ей свои тайны, как и прежде, а она продолжала бы штопать его белье и подрубать рубашки… Какими гармоничными, уютными были бы их отношения, почти сравнимые с теми, которые установились между ним и его любимой младшей сестрой, первой Марией Тюдор. Мужчинам иногда нужна женская любовь, лишенная телесных желаний. А постоянное желание изнуряет…
Продолжая держать письмо в руке, Генрих через всю комнату прошел к окну, заслонив своей массивной фигурой весь его узкий проем. Воспоминания заполнили его, перенеся на тридцать пять лет назад. Закрыв глаза, он ясно представил себе процессию, движущуюся от собора Святого Павла через весь Лондон, украшенный роскошнее, чем когда-либо. Он едет верхом во главе ее, со щеками, раскрасневшимися, как вишни, впившись незамутненными голубыми глазами в фигурку рядом с ним — новую жену его старшего брата. Екатерина сидела на муле в роскошной упряжи, а вокруг них раздавались радостные крики толпы, давившие на барабанные перепонки. Тогда ей было шестнадцать, и она была богато одета на испанский манер. На голове у нее была маленькая испанская шапочка, похожая на кардинальскую, розовато-красного цвета, прекрасно гармонировавшая с ее кругленькими щечками. По плечам волнующейся золотисто-каштановой массой рассыпались длинные волосы. Одна прядь, подхваченная легким ветерком, мягко коснулась его щеки. Это прикосновение дорого ему и сейчас…
С грубой бранью король оттолкнул занавеску, которую поднимающийся ветер выдул из окна. Сентиментальные глупости! Это же надо, какая чепуха лезет в голову из давно ушедшего прошлого. Он послал этого юного Генриха Тюдора к дьяволу и велел пажу привести к нему своего секретаря Кромвеля.
— Хорошие новости, Томас, — приветствовал он его громким голосом. — Вдовствующая принцесса мертва. Теперь над нами больше не нависает угроза войны. Впредь мой племянник не будет иметь причины быть недовольным нами или пытаться сводить какие-то счеты. Это надо отпраздновать, а?
— Конечно, ваше величество, это радостное событие. — Кромвель потер свои толстые руки. Кончина Екатерины, по его мнению, и так слишком затянулась. Но она так же отчаянно цеплялась за свою жизнь, как Анна за корону. Что у этих двоих было общего, так это склонность к грубой определенности.
— Смертельный удар для мошенника Чапуиза, — ухмыльнулся Генрих. — Больно долго он грозил нам блефом под названием «имперское вторжение». Теперь главное оружие выбито из его рук.
Кромвель кивнул. Карл вряд ли пошлет армию, чтобы отомстить за смерть своей тетки, благо, при ее жизни не выделил ей в помощь ни одного солдата. И может быть, теперь эта надоедливая баба, леди Мария, будет вынуждена спустить флаг восстания. Без своей матери и со все меньшей надеждой на помощь со стороны кузена ее позиции будут весьма и весьма подорваны.
А тем временем празднование Нового года шло своим чередом и весьма удачно. Отбросив последние воспоминания об умершей женщине, Генрих дал выход бурному веселью, заставляя и весь двор закрутиться в вихре празднества… Был дан роскошный бал, на котором Генрих появился одетым исключительно в желтое, с изящным белым плюмажем на тоже желтой бархатной шапочке. Он намеренно выбрал желтое, ибо этот цвет был символом довольства, а разве он не должен был радоваться, что его страна избавилась от угрозы нашествия?