— Екатерина никогда не была на твоем месте, перед лицом…
— Это не имеет значения, — Она заставила себя признать неприятную истину.
— Анна! Ты думала о том, как спасти остальных.
— Для них — и для себя — я сделала бы это вновь. Но моя бедная Бесс! — Она положила обе руки на шею. — Навеки я останусь в памяти людей как «La reine sans tête»[4]. Или по имени, которое придумал Чапуиз, Конкьюбайн — любовница. Вот какой будет Елизавета знать свою мать — как предмет для насмешек и непристойных сплетен.
— Я расскажу ей, что ты была прекрасная — добрая и ласковая.
— Даже если бы это было правдой, ей будут долго внушать противоположное, пока она не поверит в это.
Видение маленького остренького личика, которое она никогда больше не увидит, всплыло у нее перед глазами, и она бессвязно воскликнула:
— Клянусь, в ней есть что-то особенное! Временами я смотрела на нее и думала, каким великим королем она могла бы быть.
— Что? — в недоумении моргнула Мэдж.
— Если бы она была мальчиком.
— Если бы она была им, ты не очутилась бы в тюрьме и Гарри был бы жив…
Ее голос потонул в рыданиях, и Анна с кривой усмешкой отметила про себя, что если ее кузины были приставлены к ней для утешения, то их усилия ясно не увенчались успехом! Ее мысли вновь вернулись к Елизавете. До сих пор она была слишком поглощена своими несчастьями, чтобы думать о ребенке, да и вообще она никогда не была образцовой матерью. Она гордилась красотой и умом Елизаветы, но никогда особо не стремилась быть рядом с ней. Теперь же она чувствовала запоздалое раскаяние из-за того, что мало заботилась об этом золотоволосом существе, которое покидала. Она понимала, что оставляет незаконнорожденного ребенка одного в жестоком и враждебном мире. Кто теперь даст ей хотя бы видимость любви? Уж конечно, не та женщина, которая скоро станет королевой. С какой стати Джейн Сеймур должна быть более доброй мачехой для Елизаветы, чем ее предшественница была для леди Марии?
Неожиданно рассеянные мысли Анны сконцентрировались в одной точке. Ведь есть же Мария, в кончике мизинца которой больше материнского чувства, чем во всей Анне. Даже леди Шелтон, всегда всем недовольная, и та признавала, что девушка глубоко привязана к своей единокровной сестре. Теперь Анна знала, что, пока еще есть время, ей обязательно надо изобрести какой-то способ передать Марии записку в отчаянной надежде, что она тронет ее сердце и та защитит ее маленькую Бесс.
Она так никогда и не заметила всей горькой иронии того положения, при котором единственным человеком, которому она могла поручить заботу о своем ребенке, оказывался ее самый непримиримый враг.
Несколько позже к ней заглянула леди Кингстон, что стало уже ежевечерним ритуалом. К счастью, жена коменданта не отличалась особой чувствительностью. В противном случае ее жизнь была бы невыносимой: ведь ей все время приходилось находиться в самом центре душераздирающих трагедий. Но даже для нее последние семнадцать дней оказались очень тяжелыми. Тот небольшой запас чувств, который еще оставался у нее, за эти дни был полностью исчерпан холодящими кровь звуками, доносившимися из камеры Анны: дикими рыданиями, перемежающимися с еще более страшными взрывами хохота. Леди Кингстон всеми силами старалась сделать свои посещения Анны лишенными всякого личного отношения, сводя их к пустопорожним разговорам.
Когда она вошла сегодня вечером, Анна подняла на неё глаза от листа бумаги, который присыпала песком.
— Представьте себе, я только что сочинила стихотворение.
— Да что вы говорите? Какое… какое прилежание со стороны вашего величества.
Она намеренно сделала акцент на титуле, который со вчерашнего дня был не более чем данью вежливости.
— Мне следует проставить дату. Сегодня…
— Восемнадцатое мая.
— Ах да, день, который я буду помнить до конца жизни.
Она рассмеялась, и леди Кингстон, боясь очередного истерического припадка, поспешила предложить:
— Может быть, вы прочтете его мне? Я так люблю стихи. — Это было откровенной ложью, ибо она так же любила поэзию, как слепец — прелестный закат солнца.
Анна медленно начала неожиданно охрипшим голосом: