- Что вы хотите сказать?
- Я не стану отдавать Ричарда под суд, поэтому и Гектор Ронский избежит наказания, хотя порог нашего дома он больше не переступит. Это я тебе обещаю.
- Я догадывалась, что так и будет, - тихо проговорила я.
Пусть это было ожидаемо, но все равно стало больно. Я ведь мечтала, чтобы граф получил по заслугам. Хотя, наверное, рассказывать суду о том, что он со мной делал, было бы слишком мучительно. Я уговаривала себя что, может, такое решение было к лучшему. Почему-то на глаза стали наворачиваться слезы, и я больно прикусила губу, чтобы их сдержать.
- Ты благоразумна, - одобрительно кивнул мне отец. – Моя супруга говорила, что Ричард сожалеет обо всем, что случилось.
- И все? Просто сожалеет? – не сдержалась я.
Отец хмуро взглянул на меня.
- Я найду способ объяснить сыну, насколько он был неправ. Не плачь.
Мой взгляд устремился на ковер – смотреть на отца не хотелось. Он снова повернулся к окну.
- Мне пришлось принять сложное решение.
- Какое, отец?
- Я не виню тебя, но моя обязанность, мой долг – уберечь доброе имя нашей семьи.
Мне стало тревожно. Герцог словно тянул время, не решаясь сказать. Он никогда раньше не был таким…
- Запятнанную репутацию невозможно скрыть, Теодора, - герцог смотрел куда-то мимо меня. – Сплетницы уже болтают, будто моя дочь сама отказалась от девичьей чести.
Это был удар немыслимой силы. Мне показалось, что из меня выбили весь воздух.
- Почему сама? – жалобно прошептала я.
- В подобных случаях злые языки всегда обвиняют девицу.
Я разглядывала отца, все еще не понимая, к чему он клонит.
- Прости меня, Теодора, но тебе придется уехать. Я не могу позволить, чтобы честное имя герцогов Морельских пострадало.
Внутри у меня все похолодело:
- Ты от меня отрекаешься?
- Нет, - покачал головой отец и добавил то, напугало меня еще сильнее. – Ты отправишься в столицу и станешь монахиней при Храме Неведомых.
- Но ведь все случилось против моей воли!
Герцог вздохнул и едва заметно ссутулился, но я слишком пристально наблюдала за ним и не могла пропустить это движение. Оно давало мне слабую надежду, что отца еще можно переубедить – он ведь жалеет меня! Но голос герцога звучал спокойно:
- Тогда Ричарда тоже объявят насильником.
- Я никому не скажу про Ричарда! – горячо пообещала я.
- Ронский молчать не будет. Подозреваю, что источником слухов был сам граф.
Я бросилась к отцу и сжала его ладонь в своих.
- Ведь я могу уехать куда-нибудь еще! Прошу тебя, отец!
- В монастыре позаботятся о тебе, - все также спокойно ответил он. – Я сделаю хорошее пожертвование, чтобы твоя жизнь там была не слишком суровой.
Я вглядывалась в лицо стоящего так близко мужчины и видела на нем лишь уверенность в своей правоте. Что-то во мне словно надломилось, и я неуклюже осела на пол, зажимая рот рукой, чтобы приглушить рыдания.
- Не унижайся! – надо мной раздался резкий голос герцога. – Если ты моя дочь в больше мере, чем дитя служанки, согласной на все за пару дешевых сережек, то в тебе должна быть гордость.
Слова отца ударили плетью, поэтому пусть с трудом, но я нашла в себе силы встать на ноги. На то, чтобы поднять взгляд от пола, меня уже не хватило.
- Твоя судьба не обязана нравиться тебе, но встретить ее ты должна достойно. Ступай к себе и собирайся, но не бери много. Одежда и драгоценности в монастыре тебе не понадобятся. Ты уедешь завтра.
Ноги у меня заплетались, когда я шла к себе, но, помня слова отца, голову я старалась держать поднятой высоко.
Зайдя в свою комнату, плотно закрыла за собой дверь. Чувствовала я себя странно – все мысли словно заменил вязкий, густой туман. Когда случайно взглянула на свою руку, поняла, что она дрожит.
На моей прикроватной тумбочке стоял хрустальный графин с водой и стакан, который я со злостью схватила. Стакан полетел в стену и разлетался на осколки.
Легче мне не стало, зато мысли прояснились. Я, глупая, верила, что с приездом герцога все наладится, но мои надежды безжалостно растоптали ради чести семьи, которая оказалась отцу дороже, чем моя жизнь.
Про монахинь я знала немного. Всем было известно, что в Храм могла прийти любая женщина или девушка – ее делали послушницей и позволяли там жить. Через какое-то время ей остригали волосы, принимали ее обеты, и послушница становилась монахиней. Этим женщинам полагалось вести праведную жизнь, молиться и работать внутри монастырских стен, выходить за которые им не дозволялось. Не такой судьбы я себе желала! Впрочем, в одном отец все-таки был прав: достоинство нужно сохранять.