– Все ли в порядке? – спрашивала она.
И он отвечал, что мышастая кобыла, слишком молодая, чтобы быть матерью, слегла и не встает. У одной из кобыл Аксиньи родился черный жеребенок, но еще не начал дышать. Одна из самых старых кобыл убрела куда-то прочь от стада, они уверены, что она рожает, но не могут ее найти.
– Помоги нам найти ее, Эпона. Отведи к ней.
И Эпона таки нашла ее.
По рецептам, которые смутно помнила еще с детства, она составляла мази и лечила змеиные укусы, вывихи и растяжения жил. Три дня и три ночи без сна она растирала тело жеребенка, который сильно расшибся, бегая вместе с матерью, отчего у него отнялись ноги; на четвертое утро, с комом в горле, она наблюдала, как маленькое существо поднялось на свои ножки, возрожденное для полнокровной жизни, и стояло в ожидании ласки.
Весна перешла в лето; недолговечная пышная красота степи в ее благосклонном расположении духа распустилась, точно гигантский цветок. Зеленый мох, обнажившийся после таяния снегов, уступил место крошечным белым цветам-эфемерам, а затем более крупным цветам – незабудкам, тюльпанам. Последние дикие гиацинты сменились серебристо-серыми султанами ковыля, казалось, Море Травы превратилось в пенный океан, волнующийся над вкраплениями шалфея. Табити была кротка и милосердна. Степь цвела, и жизнь представлялась в радужном свете.
Молва о целительном даре Эпоны распространилась по всей степи, как рябь по поверхности пруда: и в течение долгого лета кочевники приезжали издалека, чтобы попросить ее о помощи; Кажак охотно откликался на их просьбы, зная, что слух о целительстве Эпоны непременно дойдет до Колексеса и шаманов. За все свои услуги Эпона требовала одного – чтобы ее обучили объезжать неуков.
Как отнесется к этому Кажак, можно было предвидеть заранее, но она настаивала, и в конце концов ей удалось вырвать у него неохотное согласие.
– Кажак покажет тебе несколько приемов, – обещал он. – Но, если с тобой что-нибудь случится, Кажак не виноват. Виновата будешь ты сама.
Он отвел ее в сверкающую в эту летнюю пору степь, покрытую сохнущей серебристой травой и вызолоченную разливом солнечного света. Научил ее, как подходить к чутким молодым коням, отобранным для приручения, и был доволен, увидев, как быстро она освоила это искусство.
Затем ей пришлось выучиться пользоваться арканом, который набрасывали на шею лошади. Это была трудная работа, лошадь часто утаскивала за собой, а то и лягала неудачливого объездчика, но Эпона не сдавалась. Она была ловка, обладала точным глазом, только легкий вес мешал ей успешно соперничать с мужчинами.
После всего этого неуков приучали ходить в паре с более смирными верховыми лошадьми, старше их по возрасту, чтобы те привыкали видеть вблизи себя седло и всадника. Кажак так объяснил значение этого этапа приручения:
– Эти старые лошади – как ваши друиды. Они учат молодых, не так ли? Показывают им, что им нечего бояться.
Каждый очередной этап обучения неука заранее рассчитывался и имел своей целью убедить необъезженное животное в превосходстве всадника, но делалось это так, чтобы дух лошади остался несломленным. Скифы презирали кротких животных, неспособных к оказанию какого-либо сопротивления, к борьбе; о таких лошадях, независимо от их пола, они всегда говорили «она», что, конечно, не ускользнуло от внимания Эпоны. Если от своих женщин они требовали смирения, то это же качество в лошадях они считали презренным.
Строптивая лошадь, однако, которая вставала на дыбы, брыкалась, лягалась, могла понести, вызывала всеобщее восхищение у мужчин; и наездник, которому в конце концов удавалось завоевать ее доверие, найти, если можно так сказать, общий с ней язык, вырастал в глазах всех кочевников. Аксинья как-то сказал Эпоне, что Кажак потратил целый год на то, чтобы объездить серого жеребца, и все это время тот упорно сопротивлялся. Поэтому он высоко ценился в степях как производитель, и все, кто приводил к нему на случку свою кобылу, платили золотом.
– Он самый сильный конь в этих краях, – бахвалился Кажак. – У него такое же большое и жаркое сердце, как Табити.
После того как неуков приучали к прикосновению и присутствию людей, на спину им, с помощью подпруги из козьего волоса, привязывали чепрак. Затягивание подпруги вызывало обычно сильное сопротивление, а когда к чепраку добавляли и седло, то ждали, что сопротивление возобновится.
Можно было бы, конечно, уложить неука на землю, надеть на него сбрую и, после того как седок усядется в седло, отпустить его. Кажак сказал, что у некоторых других племен используется именно такой способ объездки, но их племя его не применяет. Они предпочитают укрощать животных медленно, употребляя особый подход к каждой лошади, стараясь, чтобы лошадь училась добровольно, с тем чтобы впоследствии ей можно было полностью доверять.
Особенная важность придавалась первой поездке на оседланном коне или мерине – скифы никогда не ездили на кобылах. Если эта поездка проходила успешно, скифы праздновали это событие, товарищи под общий смех и грубоватые подшучивания подбрасывали удачливого объездчика в воздух. Но обучение отнюдь не заканчивалось на этом, лошадь должна была беспрекословно слушаться поводьев и уздечки, отзываться на прикосновение ноги и даже просто перенос центра тяжести тела. Конь, который во время объездки проявлял смелый дух, проходил дополнительное обучение – на боевого коня, который мог умело маневрировать в битве, а в случае падения наездника даже защищать его зубами и копытами.
Хорошо обученный скифский конь был сам по себе грозным оружием.
К концу лета скифы стали замечать, что легкий вес Эпоны и ее интуитивное понимание животных дают ей определенное преимущество перед ними. Кони, с которыми она работала, учились быстрее и с большей охотой. Теперь она попеременно бывала то на плоской пыльной площадке, которая использовалась для объездки, то в загоне, где охолащивали молодых коней. Во время кастрации она стояла рядом с животным, что-то ему шептала и замазывала рану особым бальзамом собственного изготовления, но всякий, кто заглянул бы ей в глаза, мог бы заметить, что сердце ее не здесь, а на равнине, вместе с табуном скачущих с развевающимися гривами коней.
В работе с лошадьми Эпона быстро стала незаменимой, и Кажак опять велел, чтобы ее освободили от всяких домашних хлопот. И на этот раз она не протестовала. Она охотно отказалась от всяких попыток войти в женское общество. В течение долгого дня, под безбрежным небом, она часто забывала о том, что она женщина. Только в объятиях Кажака, по ночам, вспоминала об этом, да еще когда видела непрестанно наблюдающие за ней глаза Дасадаса.
С тех пор как Эпона вновь стала спать с Кажаком, он начал относиться к Дасадасу с большей терпимостью. Он даже иногда пошучивал по поводу его одержимости Эпоной. В отсутствие Дасадаса он потешал Аксинью, едко передразнивая молодого человека.
– Эпона, – вздыхал он с выпученными глазами, разинутым ртом и свободно висящими по бокам руками – ни дать ни взять полный безумец. – Эпона, – бормотал он, расхаживая по кругу и с благоговением глазея на воображаемую женщину.
Глядя на эту сценку, Аксинья хохотал.
Видела эту сценку и Эпона, и она тоже, помимо своей воли, громко смеялась. Но женским чутьем она знала, что Дасадас поджидает своего времени, благоприятной возможности. И рано или поздно попытается добиться своего.
Ждал не только Дасадас. Гигантский волк все еще преследовал во сне людей, по мере приближения осени он совсем осмелел, начал сниться женщинам в их кибитках и даже детям, которые просыпались с испуганными криками.
– На меня рычал страшный волк, – младший сын Галы рыдал, уткнувшись лицом в колени матери и дрожа от ужаса.
– Успокойся, успокойся, это только сон, – утешала его Гала. Но по ее глазам можно было видеть, что она встревожена, ибо тот же сон снился и ей.