Врач кивнул:
– Но пока все в порядке.
Прошло полчаса. Жена приходила в себя, стонала, тужилась, но, когда он чувствовал, что ее силы на пределе, или если она сама кричала, что боль невыносима, он делал знак медсестре, и та вновь опускала маску. Медики почти не разговаривали; лишь изредка он тихо отдавал распоряжения, она коротко отвечала. За окном, на фоне домов, бесконечно падал снег, заметая и заметая улицы. Врач сидел на блестящем металлическом стульчике, стараясь думать только о самом существенном. За время обучения он принял пять детей, все родились живыми, роды прошли удачно. Сейчас он пытался припомнить подробности, и чем дальше, тем больше жена с ее поднятыми ногами и огромным животом, закрывавшим от него ее лицо, превращалась в его сознании в обычную роженицу. Перед ним были ее круглые коленки, гладкие икры, лодыжки, знакомые и любимые. Но ему не приходило в голову погладить ее, успокаивающе накрыть ладонью колено. Во время потуг за руку ее держала медсестра. А для врача она перестала быть женой, превратившись в такую же, как другие, пациентку, которой он должен помочь, используя все свои знания. Ему, гораздо больше обычного, было важно контролировать свои эмоции. Минуты шли, и в какой-то момент он снова испытал то же странное чувство, что и дома: будто он и здесь – и не здесь, принимает роды – и одновременно парит где-то под потолком, глядя на происходящее с безопасного расстояния. Он наблюдал за самим собой, аккуратно и точно выполняющим надрез, чтобы исключить разрывы. Хорошая работа, отметил он, прогоняя от себя мысли о тех моментах, когда к этой же самой плоти он прикасался со страстью.
Головка прорезалась, еще через три потуги вышла, и вскоре тельце ребенка скользнуло в подставленные руки врача. Человек, родившись, закричал, и его синеватая кожа начала розоветь.
Мальчик! Краснолицый и темноволосый мальчик. Мутноватые глазки с настороженной подозрительностью глядели на яркий мир, резко шлепнувший его холодом по лицу. Врач перевязал пуповину, перерезал ее и только тогда позволил себе подумать: «Мой сын. Это – мой сын».
– Какой красивый, – сказала медсестра, ожидая, пока врач осмотрит ребенка.
Тот измерил пульс, частый и ровный, пощупал длинные пальчики на руках, провел ладонью по макушке, дотронулся до слипшихся темных волос. Затем медсестра унесла младенца в соседнюю комнату – вымыть и закапать в глаза ляпис. Оттуда донеслись слабые крики, и роженица пошевелилась. Врач остался на месте, опустив руку на ее колено, и ждал, когда выйдет послед. Он сделал несколько глубоких вдохов и еще раз подумал: мой сын.
– Где малыш? – спросила его жена, открывая глаза и убирая прилипшие к взмокшему лицу волосы. – Как он?
– У нас мальчик, – улыбнулся ей врач. – Сын. Сейчас помоют, и ты его увидишь. Он просто чудо.
Лицо жены, расслабленное от усталости и сознания того, что все кончилось, вдруг напряглось в новой схватке, и врач, ждавший последа, вернулся к стулу в изножье и легонько надавил ей на живот. Она закричала в тот самый момент, когда он понял, что происходит, изумившись так, словно в глухой бетонной стене неожиданно появилось окно.
– Все хорошо, – сказал он. – Все нормально. – Заметив, что схватка усиливается, окликнул: – Сестра!
Та пришла сразу, с младенцем, уже завернутым в белые пеленки.
– Девять по Апгару [1], – объявила она. – Прекрасно!
Жена потянулась к ребенку, что-то залепетала, но ахнула от боли и снова упала на спину.
– Сестра, – произнес врач, – вы мне нужны. Срочно.
После секундного замешательства она положила две подушки прямо на пол, устроила на них ребенка и присоединилась к врачу.
– Маску, – велел он.
Удивление в ее глазах сменилось пониманием, она коротко кивнула. Его рука лежала на колене жены; он чувствовал, как по мере действия наркоза расслабляются ее мускулы.
– Близнецы? – спросила медсестра.
Врач, который после рождения сына позволил себе облегченно вздохнуть, теперь дрожал всем телом и, не доверяя собственному голосу, только кивнул в ответ. «Спокойно, – приказал он себе, когда показалась вторая головка. – Ты на работе, – думал он, откуда-то с потолка наблюдая за тем, как ловко и методично движутся его руки. – Принимаешь роды, только и всего».
Второй ребенок оказался меньше и вышел легче, буквально вылетел в обтянутые перчатками руки врача, и тому пришлось податься вперед и придержать младенца грудью, чтобы не уронить на пол.
– Девочка, – сказал он, прижимая ее к себе лицом вниз и похлопывая по спине.
Наконец малышка закричала, и тогда он перевернул ее и взглянул в крошечное лицо.
Нежную кожицу покрывал сметанный узор родовой смазки, тельце скользило от околоплодных вод и остатков крови. У нее были мутные голубые глазки и угольно-черные волосы, однако всего этого он почти не заметил, потому что видел совсем другое. Безошибочные признаки: вздернутые, словно от смеха, наружные уголки глаз, эпикантус век, приплюснутый нос. «Классический случай, – всплыли в мозгу слова профессора, произнесенные много лет назад, когда они осматривали точно такого же ребенка. – Монголоидные черты. Вам известно, что это значит?» Тогда он послушно перечислил симптомы, заученные по книге: пониженный мышечный тонус, замедленный рост и умственное развитие, возможные болезни сердца, ранняя смерть. Профессор кивнул и приложил стетоскоп к гладкой голой груди новорожденного. «Несчастный малыш. Родителям только и остается, что менять подгузники. А лучше пожалеть себя и отдать бедняжку в интернат».
Врач будто перенесся назад во времени. Его сестра родилась с пороком сердца и росла очень медленно, а если пыталась бегать, то сразу же задыхалась и у нее из груди вырывались слабые хрипы. Много лет, до первой поездки в моргантаунскую больницу, они не понимали, в чем дело. Потом узнали, но помочь ничем не могли. Мать отдавала дочери всю себя, но та все равно в двенадцать лет умерла. Ему тогда было шестнадцать, и он уже переехал в город, где заканчивал старшие классы – этап на пути к Питтсбургу, медицинскому колледжу и своей теперешней жизни. Несмотря на это, он хорошо помнил огромное, бесконечное горе матери и то, как она каждое утро, в любую непогоду, сложив на груди руки, шла на гору к могиле.
Медсестра сделала шаг, остановилась рядом и наклонилась к ребенку.
– Мне очень жаль, доктор, – сказала она.
Он держал младенца так, словно забыл, что нужно делать дальше. Крохотные ручки девочки поражали своим совершенством. Зато промежутки между большими пальцами ног и остальными пальцами зияли, как дыры от выпавших зубов, а в глазах при внимательном рассмотрении были отчетливо видны пятна Брашфилда: крохотные снежинки на радужной оболочке. Он представил себе маленькую сливу ее сердца, вероятнее всего пораженного пороком, и подумал о тщательно выкрашенной детской, о милых зверушках и единственной кроватке. Вспомнил жену, стоявшую на дорожке перед укутанным слепящей пеленой домом, и ее слова: «Наш, мир никогда не будет таким, как прежде».
Детская ладошка мазнула его по руке. Он вздрогнул и поневоле начал выполнять привычные процедуры: перерезал пуповину, выслушал сердце, легкие. Все это время он думал о метели и серебристой машине, упавшей в кювет, о глубокой тишине абсолютно пустой клиники. Позднее, мысленно возвращаясь к этой ночи – в грядущие месяцы и годы ему предстояло часто размышлять о поворотной точке своей жизни, мгновениях, на которые всегда нанизывалось все остальное, – он первым делом вспоминал безмолвие кабинета и бесшумный снегопад за окном. Тишина была настолько всеобъемлющей, что, казалось, уносила его куда-то вверх, под потолок, а потом выше, выше, где он сливался со снегом, и происходящее в комнате становилось сценкой из другой жизни в ярко освещенном окне, которую ты, сторонний наблюдатель, видишь, случайно проходя мимо по темной улице. Именно это ему предстояло помнить: ощущение бесконечности пространства. Машина в кювете и далекий свет в окнах собственного дома.
– Ну все, можете мыть. – Он передал почти невесомого ребенка в руки медсестры. – Но сюда потом не приносите, оставьте там. Не хочу, чтобы жена знала. Не сейчас.