После ленча Дэвид спал в гамаке, а Нора легла на кровати под окном. В комнату залетал ветерок с моря, и под его дуновением она чувствовала себя на удивление живой, органичной частью воды и пляжа. Говард, самый обыкновенный человек, сухощавый и лысоватый, таинственным образом привлекал ее, словно соткавшись из ее одиночества и желаний. Она представила, как восхитилась бы ею Бри.
«Почему бы и нет? – засмеялась бы она. – В самом деле, Нора, чем плохо?» «Я замужняя женщина», – чопорно ответила Нора, приподнявшись на локте, чтобы взглянуть в окно на ослепительный, зыбкий песок. Ей очень хотелось, чтобы сестра с ней поспорила. «Я тебя умоляю, Нора! Живем только раз. Отчего не развлечься?»
Нора тихонько прошла по истертому дощатому полу, налила себе джина с тоником и лаймом и устроилась в кресле-качалке на веранде. В воздухе плыли звуки гитары. Нора представила Пола, сидящего по-турецки на узкой кровати, сосредоточенно склонившего голову над обожаемой новой «Альмансой», которую Дэвид подарил ему на последний день рождения. Инструмент действительно прекрасный, с корпусом розового дерева, эбеновым грифом и медными колками. Дэвид очень старался быть Полу хорошим отцом. Пусть он чересчур давил по части спорта, но, с другой стороны, находил время для рыбалки и прогулок по лесу ради бесконечной охоты за камнями. А сколько времени потратил, собирая сведения о гитаре и заказывая ее через фирму в Нью-Йорке, и его лицо светилось тихой радостью, когда Пол со священным трепетом достал «Альмансу» из коробки. Нора поглядела на Дэвида, спящего на другом конце веранды, такого незнакомого в последнее время. На щеке у него подрагивал мускул. «Дэвид», – шепнула она. Он не услышал. «Дэвид», – повторила она чуть громче, но он не пошевелился.
В четыре часа Нора сонно встала. Надела цветастый сарафан, в талию, с тонкими бретельками, повязала фартук и занялась ужином, остановив выбор на простых, но изысканных блюдах. Тушеные устрицы с хрустящими крекерами, золотые кукурузные початки, свежий салат, маленькие омары, которых она купила утром на рынке и еще не вынимала из ведра с морской водой. Нора сновала по миниатюрной кухне, импровизируя на ходу: вместо сковородок использовала формы для выпечки, майоран в салатной заправке заменила душицей. Подол ситцевого сарафана легко касался ее ног, скользил по коже. Нора опустила руки в раковину с холодной водой и принялась мыть нежный латук, листочек за листочком. Пол и Дэвид разводили огонь в гриле, слегка проржавевшем, с дырками, залатанными алюминиевой фольгой. На столе, потрепанном солеными ветрами, были разложены бумажные тарелки, расставлены красные пластиковые стаканчики с вином. Омаров надо есть руками, и чтобы масло текло по ладоням.
Прежде чем увидеть Говарда, она услышала его голос. Иной тембр, ниже, чем у Дэвида, чуточку носовой. Классический северный акцент – с каждым звуком в комнату будто влетал колкий мелкий снег. Нора обтерла руки кухонным полотенцем и вышла на порог.
Трое мужчин – ее потрясло, что она подумала так о Поле, но его плечо было вровень с плечом Дэвида, и он выглядел настолько взрослым и независимым, словно никогда не сидел у нее в животе, – собрались у веранды. Гриль источал запахи дыма и резины, от углей к небу возносился зыбкий жар. Голый до пояса, сунув руки в карманы обрезанных джинсов, Пол с застенчивой краткостью отвечал на вопросы Говарда. Муж и сын не видели Норы, их взгляды были обращены к костру и океану, в этот час гладкому, как непрозрачное стекло. Говард, стоявший к ним лицом, поднял голову и улыбнулся ей. Прежде чем обернулись Пол и Дэвид, прежде чем Говард протянул ей бутылку вина, его взгляд встретил взгляд Норы – на мгновение, важное только для них двоих. Произошло нечто недоказуемое, но очень реальное: секундное единение, сумрак в его глазах, их лица, раскрывшиеся в обещании удовольствия. Мир разбился о них, как прибой.
Дэвид повернулся с улыбкой, и мгновение захлопнулось.
– Белое, – сказал Говард, отдавая бутылку, и сразу показался Норе очень заурядным. А еще эти его дурацкие бакенбарды до середины щек… Скрытый смысл прошедшего мига – неужели она все придумала? – куда-то исчез. – Надеюсь, подойдет.
– Замечательно, – ответила она. – У нас как раз омары.
Такой обыденный разговор. Поразительное мгновение осталось в прошлом, Нора снова стала любезной хозяйкой. Эта роль сидела на ней так же свободно, как и шелестящий сарафан. Говард был ее гостем, и она предложила ему плетеное кресло, предложила выпить. А когда вернулась с джином, тоником и ведерком льда на подносе, солнце уже опустилось к самому краю воды, над которым вскипали пышные, розовые и персиковые, облака.
Ужинали на веранде. Тьма сгустилась быстро, и Дэвид зажег свечи, заранее расставленные вдоль перил. Начинался прилив, невидимые волны глухо шуршали по песку, в неверном мерцании свечей голос Говарда то усиливался, то затихал. Он рассказывал о построенной им камере-обскуре, ящике красного дерева, который поглощает свет, за исключением одного-единственного точечного луча, и в результате в маленьком зеркале создается отражение окружающего пространства. Этот инструмент – предшественник фотоаппарата; им пользовались некоторые художники – Вермеер, например, – достигая в своих работах фантастического уровня детализации.
Нора слушала и удивлялась его изобретательности. Подумать только, мир, отраженный на темной внутренней стенке ящика, крошечные фигурки, пойманные лучом света и все-таки движущиеся. Это так отличалось от их с Дэвидом фотосессий, когда объектив аппарата пришпиливал ее ко времени и пространству. Сейчас, потягивая в темноте вино, она поняла, что тут-то и кроется их основная проблема. Они с Дэвидом кружили поблизости, но не покидая своих орбит. Разговор перекинулся на другие темы, Говард стал рассказывать о Вьетнаме, куда ездил военным фотокорреспондентом.
– Зачастую просто-напросто скучно, – отмел он восхищение Пола. – Катались взад-вперед по реке Меконг, больше ничего. Река, впрочем, удивительная, вообще места там необыкновенные.
После ужина Пол ушел в свою комнату, откуда вскоре полились гитарные переборы, вплетавшиеся в рокот волн. Пол не хотел сюда ехать: ему пришлось пожертвовать целой неделей в музыкальном лагере, а буквально через пару дней после возвращения предстояло играть на одном очень важном концерте. Но Дэвид настоял, чтобы сын ехал с ними. Он не принимал всерьез музыкальные устремления Пола – дескать, годится в качестве хобби, но не профессии. Однако Пол был страстно влюблен в свою гитару и твердо решил поступать в Джуллиард [5]. Дэвид, столько трудившийся ради благополучия семьи, не мог спокойно слышать об этом. Вот и теперь изящные, крылатые аккорды, слетавшие на землю, напоминали скальпель, остро врезающийся в плоть.
С оптики разговор перешел на волшебное освещение долины Гудзона, где жил Говард, и Южной Франции, где он любил отдыхать. Он описал узкую дорогу, клубы тонкой пыли, поля с сочными подсолнухами. Говард. Он был только голос, неразличимая тень, но его слова, как музыка Пола, обнимали Нору, искрились внутри нее. Дэвид подлил всем вина и сменил тему, а потом все они встали и перешли в ярко освещенную гостиную. Дэвид достал из папки серию черно-белых снимков, и между мужчинами завязалась горячая дискуссия о свойствах света.
Нора стояла возле них. На фотографиях, о которых шла речь, всюду была она, ее бедра, кожа, руки, волосы. Однако ее не включали в обсуждение, она была темой, не собеседником. Иногда дома, в Лексингтоне, зайдя в кабинет Дэвида, Нора вдруг видела снимок чего-то непонятного и одновременно смутно знакомого – какого-нибудь изгиба своего тела или места, где они вместе бывали, – но уже ни на что не похожего и совершенно преобразившегося: облик, ставший абстракцией, идеей. Позируя Дэвиду, она пыталась хоть как-то сократить расстояние, все больше их разделявшее. Кто виноват, он или она, по сути, не имело значения. Сейчас, глядя на Дэвида, поглощенного беседой с неожиданно встреченным фанатиком фото, она поняла, что он уже много лет не видит ее по-настоящему.