Он увидел Пола за квартал до места, где праздновали успех его друзья. Мальчик брел по переулку, сгорбившись, засунув руки в карманы. Вдоль дороги вереницей стояли машины, припарковаться было негде. Дэвид затормозил, посигналил. Пол вскинул голову, и на мгновение Дэвид испугался, что он сейчас убежит.
– Садись, – велел Дэвид, и сын покорно открыл дверцу и молча сел.
Машина тронулась с места. Луна заливала все вокруг матовым светом. Дэвид кожей ощущал присутствие Пола, слышал его тихое дыхание, видел руки, неподвижно лежащие на коленях, чувствовал, как он смотрит в окно на проплывающие мимо газоны.
– Ты прекрасно играл. Если честно, я потрясен.
– Спасибо.
Еще два квартала в молчании.
– Мама говорит, ты хочешь поступать в Джуллиард.
– Не исключено.
– Музыка – это твое, – сказал Дэвид. – Как и многое другое. Перед тобой масса возможностей. Тысяча дорог. Ты можешь стать кем угодно.
– Я люблю музыку, – ответил Пол. – Я ею живу. Но видимо, тебе этого не понять.
– Почему, я понимаю, – возразил Дэвид. – Но одно дело жить, а другое – зарабатывать на жизнь.
– Угу.
– Не согласен? Это потому, что ты никогда ни в чем не нуждался и не осознаешь, что такая жизнь – подарок судьбы.
Они почти подъехали к дому, но Дэвид свернул в противоположную сторону. Ему хотелось еще побыть с Полом в машине, при лунном свете, в котором их разговор, пусть натянутый и неловкий, все-таки был возможен.
– Вот вы с мамой, – вдруг выпалил Пол так, будто очень долго сдерживал эти слова, – что с вами такое? Вам, похоже, ни до чего нет дела. Вы ничему не радуетесь. Прожили день – и ладно, и хоть трава ни расти. Тебе даже наплевать на этого Говарда.
Знает.
– Совсем не наплевать, – пробормотал Дэвид. – Но… все очень сложно, Пол. Я не хочу с тобой это обсуждать, ни сейчас, ни потом. Есть многое, чего ты не знаешь.
Пол не ответил. Дэвид остановился на светофоре. Других машин не было. Они сидели молча и ждали, когда зажжется зеленый свет.
– Давай поговорим о тебе, – произнес наконец Дэвид. – Обо мне и маме не беспокойся. Мы как-нибудь сами разберемся. А твоя задача – найти свое место в жизни. Реализовать свои таланты. Не только ради себя. Надо ведь что-то возвращать. Вот почему я работаю в клинике.
– Я люблю музыку, – тихо сказал Пол. – Когда я играю, я как раз возвращаю. Такое у меня чувство.
– Так и есть. Возвращаешь. Но, Пол, представь: вдруг ты, например, откроешь новый элемент? Или найдешь лекарство от смертельного заболевания?
– Это твои мечты, – отозвался Пол. – Не мои.
Дэвид умолк, осознав, что это и правда его мечты. Это он в свое время хотел изменить, исправить, переделать мир – и вот плывет в лунном море со своим почти уже взрослым сыном, не способный наладить собственную жизнь.
– Разумеется, – кивнул он. – Я об этом мечтал.
– А вдруг я – новый Сеговия? – спросил Пол. – Вдумайся, пап. Что, если во мне это есть, а я даже не попытаюсь ничего сделать?
Дэвид не ответил. Они опять доехали до своей улицы, и на сей раз он повернул к дому. Машина слегка подпрыгнула на стыке шоссе и подъездной дорожки. Дэвид остановился у гаража и выключил двигатель. Несколько секунд они молчали.
– Не думай, что мне наплевать, – сказал Дэвид. – Пойдем. Я тебе кое-что покажу.
Они с Полом сквозь лунный свет подошли к гаражу и по внешней лестнице поднялись в фотолабораторию. Пока Дэвид разливал по ванночкам химикаты и вставлял негатив в увеличитель, Пол, скрестив руки, – само нетерпение – ждал у закрытой двери. Вскоре Дэвид позвал его.
– Погляди. Что это, по-твоему, такое? – спросил он.
После минутного колебания сын подошел к нему, взглянул.
– Дерево? – предположил он. – Вроде похоже.
– Отлично. А теперь посмотри сюда. Снято на операции. Я стоял на балконе операционного театра с телескопической линзой. Догадываешься, что это может быть?
– Не знаю… сердце?
– Верно, сердце. Разве не удивительно? Я делаю серию работ о восприятии, снимаю разные части тела так, чтобы их нельзя было узнать. Иногда мне кажется, что в каждом человеке заключена вселенная. Это загадка. Восприятие – тоже загадка, и меня она очень волнует. Так что я хорошо понимаю твое отношение к музыке.
Дэвид включил свет в увеличителе, затем положил фотобумагу в проявитель. Он остро ощущал присутствие сына, который молча стоял рядом с ним в темноте.
– Фотография – вообще сплошная тайна, – продолжал Дэвид через несколько минут, доставая снимок щипцами, ополаскивая и перекладывая его в закрепитель. – Впрочем, тайны есть у каждого из нас, и мы о них никогда никому не рассказываем.
– Музыка совсем не такая, – отозвался Пол, и Дэвид уловил неприятие в голосе сына. Но в слабом красном освещении было невозможно понять, что выражает лицо Пола. – Музыка – это пульс мира. Она всегда и везде. Временами ты можешь ее коснуться. А когда это удается, ты понимаешь, что все в мире взаимосвязано.
Он развернулся и вышел из темной комнаты.
– Пол! – крикнул вслед Дэвид, но его сын, сердито грохоча ногами, уже спускался по наружной лестнице.
Дэвид подошел к окну. Пол пробежал через двор, поднялся на заднее крыльцо и скрылся в доме. Через пару секунд в его комнате зажегся свет. Из окна поплыла чистая, прекрасная мелодия Сеговии. Анализируя их разговор, Дэвид готов был броситься вслед за сыном. Он ведь надеялся достучаться до Пола, найти точку соприкосновения, но, несмотря на все его добрые намерения, мирная беседа стремительно переросла в спор и привела к отчужденности. И Дэвид не рискнул увеличить пропасть. Тусклый красный свет фотолаборатории действовал успокаивающе. Он вспомнил свои слова: мир соткан из множества тайн и держится на костях, которые никогда не видят света. Когда-то он искал единства, как будто в скрытой связи между легкими-и тюльпанами, венами – и деревьями, плотью – и почвой рассчитывал обнаружить формулу, которая все объяснит. Но, увы, связи не было. Скоро он войдет в дом, откроет дверь спальни и увидит спящую Нору. Постоит, наблюдая за ней – вселенской загадкой, существом, которое он никогда по-настоящему не узнает, женщиной, обернувшейся клубочком вокруг своих тайн.
Дэвид подошел к небольшому холодильнику, где держал химикалии и пленку. В глубине, за бутылками, хранился конверт, полный двадцатидолларовых купюр, хрустящих, новых, холодных. Дэвид отсчитал десять, подумав, добавил еще столько же и сунул конверт обратно за бутылки.
Раньше он всегда отправлял деньги по почте в листе чистой белой бумаги, но сегодня, когда гнев Пола еще витал в воздухе, а в комнату вплывали звуки его гитары, Дэвид сел за письмо. Он писал быстро, не думая, изливая все свое сожаление о прошлом, рассказывая обо всем, чего он хотел для Фебы. Кто она, эта девочка, плоть от его плоти, дочь, от которой он отказался? Дэвид не ожидал, что она столько проживет и что с ней произойдет все то, о чем пишет Каролина. Он подумал о сыне, одиноко сидящем на сцене, вообще об одиночестве, котрое Пол всюду носил с собой. Так ли это у Фебы? Что изменилось бы для них, если бы, как Нора и Бри, они росли вместе – очень разные, но связанные неразрывными нитями? Что было бы с ним, Дэвидом, если бы не умерла Джун? «Я очень хочу встретиться с Фебой, – писал он. – Хочу познакомить ее с братом, чтобы они узнали друг друга». Не перечитывая, он сложил свое послание, убрал вместе с деньгами в конверт, надписал адрес. Запечатал, наклеил марку. Завтра отошлет.
Гитара стихла. Дэвид вышел на балкончик гаража и смотрел на луну – она поднялась выше, четко выделяясь на черном небе. И на пляже он сделал свой выбор: ушел от одежды Норы на песке, от ее смеха, выплескивающегося из окна. Он вернулся в коттедж и занялся фотографиями, а когда она появилась – примерно через час, – не сказал ни слова о Говарде. Промолчал, зная, что его тайна глубже, страшнее, что измена жены порождена его грехами.