— Госпожа, твои слова… ошеломляют… твое великодушие… превосходит все мыслимые пределы. Но у нас нет хозяев и, стало быть, некому освободить нас от нашей прежней службы.
В его глазах мелькнуло что-то похожее на вызов. Мара заметила это и постаралась понять. Этот красивый — несмотря на грязь, покрывающую лицо, — и плутоватый разбойник держался как человек, которому что-то угрожает, и внезапно она догадалась, в чем тут дело. У этих людей просто не было никакой осмысленной цели; они жили сегодняшним днем, ни на что не надеясь. Если она сумеет заставить этих молодчиков вновь взять свою судьбу в собственные руки и принести клятву верности Акоме, ее войско получит неоценимое пополнение. Но для этого нужно добиться, чтобы они снова поверили в возможность достойной жизни.
— Сейчас вы ни у кого не состоите на службе, — мягко возразила она.
— Но мы давали клятву… — Голос Люджана упал почти до шепота. — Такое предложение… это что-то неслыханное… небывалое. Мы… Кто из нас может знать, что это совместимо с честью?
Его голос звучал чуть ли не умоляюще, как будто он от Мары хотел услышать, что правильно, а что нет. А тем временем члены его шайки ждали решения вожака.
И тут вдруг Мара почувствовала, что она всего лишь неопытная семнадцатилетняя послушница Лашимы, и беспомощно взглянула на Кейока, ища у него поддержки.
Старый воин не оплошал. Хотя нарушение традиций смущало его не меньше, чем Люджана, он нашел нужные слова:
— Солдат должен умереть, сражаясь за своего господина, иначе его ждет бесчестье, так уж повелось. Однако, как указала моя госпожа, если судьба распорядилась иначе, никто не смеет оспаривать волю богов. Если боги не хотят, чтобы вы служили Акоме, то их немилость наверняка обрушится на этот дом. Госпожа готова рискнуть — как в своих, так и в ваших интересах. Будут ли боги к нам благосклонны или не будут, мы все когда-нибудь умрем. Но смелые могут попытать счастья… — он долго молчал, прежде чем закончить речь, — и умереть как солдаты.
Люджан все еще колебался. Рассердить богов значило накликать на себя окончательную погибель. У разбойника, по крайней мере, есть надежда, что жалкое существование, на которое он обречен до конца дней своих, окажется само по себе достаточной искупительной карой за то, что он не умер вместе со своим господином, и тогда его душе будет даровано более высокое положение, когда ее вновь подхватит Колесо Жизни.
Тревога главаря передавалась и прочим бандитам: у каждого в душе шла нелегкая борьба. Но тут Папевайо потер свой шрам и задумчиво сказал:
— Меня зовут Папевайо, я командир авангарда Акомы. Я от рождения был предназначен служить этому дому; но мои отец и дед считались родней для кузенов, которые служили в отрядах Шиндзаваи, Ведевайо, Анасати…
Недолго помолчав, он назвал еще несколько имен. За спиной у Люджана послышался голос:
— В гарнизоне Ведевайо служил мой отец, и я жил в этом поместье, до того как меня взял в свой отряд властитель Сейрак. Моего отца звали Альмаки.
Папевайо кивнул и спросил:
— Это не тот ли Альмаки, который был кузеном Папендайо — моего отца?
Бандит разочарованно покачал головой:
— Нет, но я его знал. У него было прозвище «Альмаки-малый», а у моего отца — «Альмаки-большой». Но там служили и другие кузены моего отца.
Папевайо знаком приказал ему выйти из рядов и, отойдя достаточно далеко, чтобы Мара их не слышала, несколько минут они что-то тихо обсуждали. Разговор кончился тем, что бандит широко заулыбался, а командир авангарда вернулся к фургону и с поклоном обратился к хозяйке:
— Госпожа, это Торам. Его дядя был кузеном человека, женатого на сестре той женщины, которая была замужем за племянником моего отца. Он мой родич и достоин чести служить роду Акома.
Мара спрятала улыбку, прикрывшись рукавом. Вайо и явно неглупый Торам ухватились за одну из простых особенностей цуранской культуры. По традиции вторые и третьи сыновья воинов имели право наниматься на службу и в другие дома, а не только туда, где служили их отцы. Представляя этого бывалого воина по форме, принятой для молодых новобранцев, Папевайо умудрился полностью разрешить мучивший Люджана вопрос чести.
Снова напустив на себя серьезность, Мара сказала:
— Вайо, призови своего кузена к нам на службу, если он согласен.
Папевайо по-братски обнял Торама за плечи:
— Кузен, тебя призывают служить Акоме.
Со вновь обретенной гордостью Торам вздернул подбородок и решительно объявил:
— Я согласен!
Все пришло в движение. Серые воины столпились вокруг десятка солдат Акомы и начали наперебой называть имена своих родичей. Мара снова постаралась удержаться от улыбки. Любой цурани благородного происхождения, равно как и любой солдат, мог проследить свою родословную на много поколений назад, включая все ее ответвления; он обязан был хранить в памяти всех кузенов, дядюшек и тетушек, хотя знал большинство из них только по имени. Когда двое цурани встречались в первый раз, неизменно начинались подробнейшие расспросы о здоровье родственников. Таким образом каждый из двоих людей, до того не знакомых друг с другом, мог узнать историю своего собеседника и определить, кто из них занимает более высокую ступень в общественной иерархии. Почти невозможно было даже и вообразить, чтобы после достаточно долгого разговора не выявились какие-то родственные связи; это и позволило призвать на службу серых воинов, не нарушая приличий.
Папевайо помог Маре спуститься с фургона на землю. Бандиты разбились на группки вокруг различных солдат; счастливыми голосами они выкрикивали вопросы и ответы, когда удавалось наконец обнаружить родственную связь. Люджан только головой потряхивал и пожирал Мару глазами. С трудом справляясь с ураганом чувств, он проговорил:
— Госпожа, ты так искусно заставила нас угодить в твой капкан… Одной этой уловки было бы достаточно, чтобы… чтобы я служил тебе с гордостью. Но это… — он обвел взглядом толпу возбужденных, взбудораженных людей. — Это выше моего понимания.
Боясь не справиться с волнением, он на мгновение отвернулся, а когда обратил лицо к Маре, это вновь была привычно-непроницаемая цуранская маска; но глаза горели живым огнем.
— Я не знаю, правильно ли это… но я приму эту службу с радостью, и честь Акомы станет моей честью. Моя жизнь будет принадлежать тебе, госпожа. И если даже она окажется недолгой, это будет хорошая жизнь.
Люджан расправил плечи; в осанке, в выражении лица не осталось ни следа разбойничьего ухарства, и слова, которые он произнес, поразили Мару искренностью и силой:
— Я надеюсь, что судьба не пошлет мне скорой смерти, госпожа, и позволит всегда находиться рядом с тобой. Ибо, по-моему, ты вступила в Игру Совета. — Он снова чуть не утратил самообладания; в глазах заблестела предательская влага, а лицо засветилось улыбкой. — И я думаю, что Империя никогда уже не будет такой, как была.
Мара молчала. Люджан поклонился и отошел, чтобы переговорить с солдатами Акомы и найти общих родственников, пусть даже самых дальних. Затем с разрешения Кейока он послал гонца на свою стоянку, чтобы позвать к роднику остальных членов шайки. Те явились без промедления, но у них на лицах читалось явное недоверие. Впрочем, увидев властительницу, восседавшую на мешке с зерном в такой позе, как будто она устраивала прием в затененной колоннаде ее поместья, прибывшие поняли, что и впрямь происходит нечто необыкновенное. Воодушевление товарищей, которые уже дали согласие служить Акоме, развеяло последние сомнения, и они тоже принялись перечислять своих кузенов и прочих родственников, чтобы в конце концов удостоиться чести оказаться в воинском отряде знатного дома.
Близился вечер. Жара немного отпустила, поднявшийся ветерок приносил свежий аромат леса, листва шелестела в кронах деревьев. Удовлетворенная событиями дня, Мара бездумно следила за птицами, которые в погоне за насекомыми стремительно бросались из поднебесья вниз, а затем круто взмывали вверх. Когда птичья трапеза подошла к концу, они с хриплыми криками улетели к югу, и только тогда Мара почувствовала, как она сама утомлена и проголодалась.
Как будто прочитав мысли властительницы, Кейок подошел к ней со словами: