— И вот, когда нас уже теснили варвары, начавшие контратаку, из долины подошло подкрепление — часть легиона, воюющего под знаменами семей Омечкель и Чимирико. Они и понятия не имели ни о каком подлом умысле и храбро бились, чтобы вызволить нас из-под копыт варварских коней. И тогда в атаку пошли отряды Минванаби, как будто для того, чтобы сорвать контратаку. Они подоспели именно тогда, когда варвары уже отступили. Для любого, кто не присутствовал там с самого начала, все выглядело просто как неудачная стычка с неприятелем. Но воины Акомы знают, что это было предательство Минванаби.
Взглянув на Мару, застывшую с опасно прищуренными глазами и плотно сжатыми губами, Кейок снова забеспокоился, что молодая госпожа опозорит память своего отца, дав волю слезам раньше, чем допускает обычай. Но этого не произошло. Она заговорила тихо, хотя и со сдержанной яростью:
— Итак, господин из рода Минванаби улучил момент и послал моего отца на смерть, несмотря на наш союз с Партией Войны?
— Да, госпожа. Должно быть, господин Джингу, властитель Минванаби, приказал Тасайо пойти вопреки замыслам Имперского Стратега. Джингу ни перед чем не остановится. Если бы наша армия отступила с тех позиций и сдала их варварам, гнев Стратега обрушился бы на Тасайо и его ждала бы позорная смерть. Но князю Альмеко для его завоеваний нужна поддержка Минванаби, и, хотя он сердит на племянника Джингу, но держит свое возмущение при себе. Со стороны может показаться, будто ничего не потеряно. Никто не победил, но никто и не проиграл. Однако с точки зрения Игры Совета это триумф Минванаби и поражение Акомы.
Впервые в жизни Мара уловила в голосе Кейока намек на какое-то чувство. Почти с горечью он сказал:
— То, что и я, и Папевайо остались в живых… такова была воля твоего отца, госпожа. Он приказал нам держаться в стороне — вместе с этим небольшим отрядом — и возложил на нас обязанность защищать тебя, если дела пойдут… так, как они пошли. — С усилием заставив себя вернуться к обыденно-деловой мадере разговора, он добавил:
— Господин Седзу знал, что ни ему, ни твоему брату не суждено: пережить этот день.
Мара снова откинулась на подушки; комок подкатил к горлу. У нее болела голова и теснило в груди. Она сделала медленный вдох и выглянула из паланкина в другую сторону, где мерно вышагивал Папевайо с заученно-безразличным выражением лица.
— А что скажешь ты, мой отважный Вайо? Как мы ответим на это убийство, посетившее наш дом?
Папевайо задумчиво потер шрам на подбородке большим пальцем левой руки, как он обычно делал в трудную минуту.
— Как прикажешь, госпожа.
Первый сотник Акомы — или, как обычно называлась эта должность, командир авангарда — держался с виду беззаботно, но Мара чувствовала, как хотелось бы ему сейчас сжимать в руках копье и вынутый из ножен меч. Не долее мгновения позволила она себе подумать о немедленном возмездии. По одному ее слову Папевайо без колебаний напал бы на властителя Минванаби в его собственной спальне или посреди военного лагеря. И хотя воин считал бы честью для себя погибнуть при попытке покушения, Мара отбросила эту мысль. Ни Папевайо, ни кому-либо другому, носящему зеленые доспехи Акомы, не удалось бы подобраться к господину Минванаби ближе, чем на половину дневного пути. Кроме того, такую преданность следует всемерно оберегать, а не растрачивать впустую.
Теперь, когда над Кейоком не тяготело присутствие жрецов, он пристально рассматривал Мару. Его пытливый взгляд она встретила и выдержала с достоинством. Да, она понимала, что лицо у нее бледно и искажено горем, но понимала и другое: бремя ужасных вестей ее не согнуло и не раздавило. В ожидании следующего вопроса или приказания госпожи Кейок снова перевел взгляд на дорогу впереди.
Внимание, оказываемое ей мужчиной, — пусть даже старым соратником отца — заставило Мару взглянуть на себя со стороны без предвзятости и прикрас, отбросив всяческие иллюзии. Она была приятной на вид девушкой, хотя отнюдь не красавицей, особенно когда ей доводилось нахмуриться в минуты размышления или тревоги. Но улыбка могла сделать ее неотразимой — во всяком случае, так ей сказал некогда один юноша. А еще Мара была наделена неким очень привлекательным свойством — одухотворенностью, внутренней энергией; по временам она так и светилась оживлением. Она была стройна, двигалась грациозно, и не один отпрыск знатных семей, живших по соседству, засматривался на это гибкое тело. Вероятно, кто-нибудь из них сейчас окажется необходимым союзником, чтобы преградить путь приливной волне судьбы, грозящей смыть с лица земли род Акома. Сидя с полузакрытыми глазами, она думала о том, сколь устрашающая ответственность легла теперь на ее плечи. Мара понимала, что все дары женственности — красота, живость, обаяние, способность очаровывать — теперь должны быть поставлены на службу делу Акомы вместе с тем природным разумом, которым одарили ее боги. Она постаралась подавить опасения, что ее талантов недостаточно для достижения столь высокой цели… и тут перед ее внутренним взором встали лица отца и брата. Горе снова взметнулось в ней, но она сумела спрятать его в самых глубоких тайниках души. Предаваться печали придется потом.
Мара тихо проговорила:
— Нам нужно о многом потолковать, Кейок, но не здесь. — В городской сутолоке любой встречный мог оказаться врагом — шпионом, убийцей, доносчиком. Но Мара не пожелала отдаться во власть страхов — будь то воображаемые ужасы или опасности реального мира. И она добавила:
— Мы поговорим, когда будем уверены, что нас могут услышать лишь те, кто верен Акоме.
Кейок хмыкнул в знак согласия. Мара мысленно возблагодарила богов за то, что этот воин, надежный как скала, остался жив и находится рядом с ней.
Опустошенная вконец, она снова устроилась на подушках поудобнее. Чтобы все как следует обдумать, она должна подняться над собственным горем. Самый могучий из врагов ее отца, властитель Джингу Минванаби, почти преуспел в достижении цели своей жизни, а цель заключалась в уничтожении Акомы. Кровавые распри между семьями Акомы и Минванаби имели долгую историю: они стали частью жизни уже нескольких поколений. Ни одному из этих домов не удавалось одержать окончательную победу, хотя время от времени и тому и другому приходилось сражаться, дабы защитить себя. Но теперь Акома была ослаблена сверх всякой меры, а Минванаби вознеслись на вершины могущества, соперничая в силе даже с семейством самого Стратега. На службе Минванаби уже состояли вассалы, из которых первым был властитель Кеотары, по силе примерно равный отцу Мары. И поскольку звезда Минванаби поднялась на небосклоне выше, в союз с этим вельможным убийцей поспешат вступить многие.
Мара долго лежала, скрытая за колышущимися занавесками; судя по виду, она спала. Положение, в котором она оказалась, было до боли ясным. Между властителем Минванаби и его заветной целью оставалось лишь одно препятствие, и этим препятствием была она — молодая девушка, которой не хватило лишь десяти ударов гонга, чтобы стать сестрой ордена Лашимы. Достаточно было подумать об этом, чтобы во рту появлялся такой вкус, словно там полно золы. Отныне, если ей суждено прожить достаточно долго, чтобы восстановить честь семьи, она должна рассчитывать лишь на те силы, которыми в действительности располагает; должна вынашивать планы и готовить заговоры; должна вступить в Игру Совета… и найти способ сорвать замысел главы одной из Пяти Великих Семей Империи Цурануани.
Мара моргнула и заставила себя проснуться. Пока носилки продвигались по многолюдным улицам Кентосани, Священного Города, ей удалось урывками подремать: душа искала отдыха от роковых событий дня. Теперь носилки мягко покачивались, потому что их опустили на плавучий причал.
Мара бросила беглый взгляд сквозь занавески, но она была все еще слишком ошеломлена, чтобы находить удовольствие в созерцании оживленных толп на пристани. Когда ей впервые довелось приехать в Священный Город, ее очаровала нарядная пестрота этой толпы, где можно было на каждом шагу повстречать людей из любых уголков Империи. Даже обычные семейные барки из городов, находящихся выше или ниже по течению реки Гагаджин, приводили ее в восторг. Украшенные знаменами, они покачивались на якорях, как птицы с пышным ярким оперением среди сереньких домашних птиц, когда вокруг них собирались купеческие барки и лодки. Все, что здесь можно было видеть, слышать и обонять, столь разительно отличалось от того, к чему она привыкла в отцовских поместьях… Нет, теперь это ее поместья, поправила она себя. Подавленная всем случившимся, Мара не обращала внимания на вереницы почти нагих рабов, потных и грязных, под палящими лучами солнца перетаскивавших с берега на речные барки тюки с товарами. Сегодня она не вспыхивала румянцем при этом зрелище, хотя могла бы припомнить, какое смущение она испытала, когда впервые проходила здесь в обществе сестер Лашимы. В мужской наготе для нее не было ничего нового: ребенком она играла близ солдатских казарм, в то время как солдаты совершали омовение; и многие годы она плавала вместе с братом и друзьями в озере за лугом, где паслись нидры. Но видеть обнаженных мужчин, после того как она отвергла мир плоти… это казалось чем-то совсем иным. Сестраслужительница Лашимы приказала послушницам отвернуться, и Маре сразу же захотелось поступить наоборот. В тот день ей пришлось заставлять себя не оглядываться на худощавые мускулистые тела.