Через несколько дней после того, как я узнал об этом, мне довелось проезжать на своем грузовичке через местечко Сомосьерра. Там шел праздник, и я остался посмотреть. В те годы городок еще не был заасфальтирован, а электрическое освещение было только на улицах, в домах оно отсутствовало. На немощеной главной площади установили подмостки, и небольшой оркестрик наигрывал пасодобли. Хотя дело было в августе, к вечеру с окрестных гор задувал свежий пронизывающий ветер, румянивший щеки у девушек и заставлявший их кутаться в теплые шали и накидки. Тусклые лампочки раскачивались на проводах вперемежку с бумажными гирляндами. По площади носились дети, парни и девушки бросали друг на друга застенчивые взгляды, семейные пары танцевали под звуки оркестра, поднимая облака пыли. В общем, это был очень бедный, бесцветный и жалкий праздник, но, как это тебе ни покажется странным, я стоял и думал: «Вот это и есть счастье». И мне вдруг не на шутку взгрустнулось. Тогда – обрати внимание, как все просто и обыденно, – я, чтобы стряхнуть с себя грусть, пригласил на танец первую попавшуюся на глаза девушку, и ею оказалась Маргарита, ставшая моей женой.
Мы очень любили друг друга. Тихой и скрытой от чужих глаз любовью. Мы прожили вместе тридцать лет, а потом она бросила меня на произвол судьбы: умерла раньше, хотя была гораздо моложе. Какая все-таки прихотливая штука жизнь: я часами, как старый маразматик, морочил тебе голову рассказами об ее отдельных эпизодах, а теперь оказывается, что тридцать лет моей жизни спокойно укладываются в несколько фраз. Меня всегда удивляло, как по-разному идет у людей отсчет времени. Я люблю читать биографии великих людей, вернее, раньше любил, когда зрение было получше, – теперь, после удаления катаракты, глаза у меня быстро устают. Так вот, во всех биографиях сталкиваешься с одним и тем же: автор неспешно и подробно, эпизод за эпизодом, описывает свои детство и юность, а когда переходит к зрелым годам, проносится по ним галопом, словно ему особенно нечего о них рассказать, словно жизнь на этом этапе утратила свой смысл. Или как будто время приобрело сумасшедший, головокружительный темп. Да, скорее всего, именно так чем старше становишься, тем сильнее убыстряется время. Причем я думаю, что это не иллюзорное и субъективное ощущение, а физическая реальность. У бабочки, чей век ограничен сорока восемью часами, восприятие времени, безусловно, иное, чем у крокодила, который живет до ста двадцати лет. В детстве тонко устроенные внутренние часы человека идут гораздо медленнее; во взрослом возрасте все твои клетки стареют все быстрее и быстрее, приближая конец. Сама подумай: если я уместил свою тридцатилетнюю жизнь с Маргаритой в двух фразах, то сегодняшний день не заслуживает не то что фразы – слова; он целиком укладывается в один вздох, который очень скоро перейдет в предсмертный хрип.
Тебя, наверное, удивит то, что я сейчас скажу: ты первая, кому я рассказал всю свою жизнь без утайки. Маргарита умерла, так и не узнав о моем прошлом: анархистской деятельности, подполье, налетах на банки и почтовые отделения. Когда мы познакомились, я сочинил для нее безобидную биографию: да, был тореро, потом поддерживал республиканцев, хотя и не состоял ни в какой партии, и из-за этого после войны был вынужден эмигрировать. Кстати, эта была моя официальная биография, зафиксированная в полицейских архивах, и я не хотел выходить за ее рамки, чтобы не подвергать Маргариту риску. Франкизм переживал свой расцвет, а при любой диктатуре жизнь обрастает тайнами. Не один я был такой: тысячи и тысячи семей так старательно стирали память о прошлом, что после прихода демократии повзрослевшие дети с трудом могли поверить, что их отец провел после войны четыре года в тюрьме, а дед вовсе не умер в своей постели, а был расстрелян. Впрочем, я продолжал молчать и при демократии. Потому что хотел забыть. Так что прошлое мое по-прежнему было соткано из вранья. Тем не менее Маргарита знала меня, как никто другой. Несмотря на все мои уловки и хитрости, она зналаобо мне правду. Подлинность странная штука, почти такая же странная, как желание, память или любовь. Знаешь, что мне больше всего вспоминается, что меня больше всего трогает, когда я думаю о Маргарите? Моменты, когда она со мной ссорилась. Она во всем любила порядок, четкость, и ее выводили из себя мои чудачества,как она это называла, когда я вдруг в последний момент менял планы или выкидывал еще какой-нибудь номер. Тогда она наклоняла набок голову, как белочка, сердито поджав губы, смотрела на меня исподлобья и тяжело вздыхала. И я уже знал, что теперь она часа два не будет со мной разговаривать. Сегодня я отдал бы всю свою оставшуюся жизнь, пусть даже это считанные дни, за то, чтобы Маргарита вновь оказалась рядом, сердито поглядывала на меня исподлобья и вздыхала.
Дело в том, что Феликс Робле не умер. То есть тогдане умер. Потому что, если хорошенько вдуматься, все мы, люди, постоянно умираем, все в безумной спешке пробегаем короткий маршрут, который отделяет тьму изначальную, ту, что предшествует рождению, от конечной тьмы смерти; хотя, конечно, старых и больных умирает несколько больше, чем прочих, но это только вопрос времени, надо лишь немного подождать. Так что Феликс Робле тогда ещене умер, он вылечился от воспаления легких и вышел из больницы, свежий, как восьмидесятилетняя роза.
Что до остального, то поиски наши уже несколько недель как застряли на мертвой точке. После встречи с Ли Чао мы ниоткуда никаких известий не получали. Инспектор Гарсия периодически к нам заходил или звонил, чтобы сообщить лишь то, что у него нет ничего нового. Поначалу тревога из-за болезни Феликса и захлестнувшие меня бурные отношения с Адрианом упорно не давали мне заниматься расследованием – в мою голову это попросту не вмещалось. Но дни шли, и беспокойство нарастало. В конце концов мы решили позвонить невероятному Мануэлю Бланко, экономическому киллеру.
– Да-да, – прозвучало в трубке с демонстративной деловитостью. – Да, сеньора, наша сделка с тыквами продвигается успешно.
– Что?
– Вы же меня понимаете… Та партия тыквы, которой вы интересуетесь. Ведь вы же чем-то интересуетесь? Правильно, тыквами. И лучший поставщик тыкв во всей Испании готов назначить вам встречу. Вы же меня по-ни-ма-е-те, – произнес он нарочито, явно имея в виду нечто совсем иное, и до меня со всей очевидностью дошло, что он говорит шифром, чего не могли не понять и те, кто прослушивал его телефон. – В ближайшие дни кто-нибудь с вами свяжется и уточнит время и место.
После этого звонка все снова завертелось. На следующий день я вышла из дому одна, кажется, мне надо было в супермаркет, и ко мне подошла маленькая фигурка в желтом плаще с капюшоном – стояла противная дождливая погода. Желтая Шапочка посмотрела мне в глаза (мы были одного роста) и прошептала:
– Завтла ты идти в полдень в палк Хуана Каллоса Пелвого, в алабский сад.
Это была молоденькая и хорошенькая китаянка, возможно, та самая, которую мы видели в ресторане на бульваре Мансанарес.
– Что? – переспросила я, и не потому что не поняла, а просто от неожиданности.
– Ты идти завтла утлом в алабский сад, в палк Хуана Каллоса Пелвого. В полдень, – повторила Желтая Шапочка не по-восточному нетерпеливо.
– Зачем?
– Это послание почтенного Ли Чао. Почтенный Ли Чао сказать·, тебе интелесно будет идти завтла в палк Хуана Каллоса Пелвого. Ты сидеть в сад и ждать долго-долго.
– Как это – долго ждать? Зачем ждать? Кого ждать? Придет Ли Чао?
Китаяночка недовольно нахмурилась.
– Ты сидеть в саду и долго ждать. Сидеть в беседке. Не вставать. Не шуметь, плятаться. И долго ждать. Все. Ты поняла?
Да, я поняла. Желтая фигурка повернулась и ловко скрылась в толпе прохожих, а я вернулась домой, чтобы рассказать о странном посланнике Адриану и Феликсу. После долгих обсуждений мы решили, что Феликсу идти не следует. В парке будет холодно, а старик еще не до конца поправился, и, кроме того, Ли Чао знал только нас двоих, и ему, быть может, не понравится, если число его собеседников увеличится. Если и правда прийти должен Ли Чао.
В ту ночь дождь лил как из ведра, и наутро весь мир был залит водой и выглядел весьма неуютно. Раньше я никогда не была в парке Хуана Карлоса Первого, и, думаю, то был не самый лучший день, чтобы познакомиться с этим местом. Недавно разбитый парк являл собой огромное, пустынное и продуваемое ветром пространство, с рахитичными, только что посаженными деревцами и претенциозными постмодернистскими скульптурами в стиле египетских фараонов. К тому же превратившаяся в грязную топь земля и плоская свинцовая крыша неба отнюдь не улучшали общего впечатления. Кроме подростков, которые запускали воздушных змеев у самого входа, в огромном парке никого не было. Мы вошли туда со стесненным сердцем.