— Наконец-то все позади, — выдохнул Юба, устраиваясь на другой кушетке.
Цезарь оторвался от свитка.
— Все еще впереди. Войны кончаются только для мертвых.
— А может, Платон ошибался и тебе удастся переменить порядок вещей. Скажи, в Риме у нас остались враги?
Октавиан улыбнулся.
— Антоний оказал нам большую услугу, избавившись от Цицерона. Сенат получил хороший урок. Сенека и прочие дряхлые развалины приумолкли.
— На время, — предупредил Агриппа.
— Да, — с беспокойством ответил Цезарь. — Старики нам сейчас не опасны. Я собираюсь вернуть Сенату прежний вес и влияние. Пускай сынки богатых всадников, как раньше, стремятся попасть туда.
— Для этого их сначала придется выманить из веселых домов, — сухо заметил Агриппа.
— Тогда я закрою все эти притоны в Риме! — вспыхнул Октавиан. — Это настоящие рассадники бунта.
— И полу́чите новый бунт, — возразил Юба. — Юноши ходят туда от скуки, от нечего делать. Верните сенаторам деньги, могущество, и когда все решат, что вы намерены восстановить Республику, молодые люди по собственной воле покинут блудниц. Вот о чем позабыл Юлий Цезарь, вот чего вовсе не знал Антоний.
Мужчины разом обратили взгляды в нашу сторону. Октавиан поманил Александра пальцем.
— Я? — уточнил брат.
Захватчик молча кивнул, и тогда он покорно поднялся с кровати.
— Что ты делаешь? — разозлилась я.
— Меня зовут.
Едва он покинул каюту, как маленький Птолемей воскликнул:
— Больно!
Оказывается, я с такой силой прижала его к себе, что чуть не сломала братишке грудную клетку.
— Расскажи об отце, — промолвил Октавиан.
Александр посмотрел на меня через плечо, не понимая, в какую игру его втягивают. Затем произнес:
— Он любил мою мать.
— И лошадей.
Брат вскинул подбородок. Его длинный белый хитон захлопал на теплом ветру.
— Да. Он и меня посадил в седло, как только я научился ходить.
— Говорили, Антоний устраивал скачки чуть ли не семь дней в неделю. Это правда?
Александр ухмыльнулся.
— Правда. Скачки нравились ему больше всего на свете.
— Больше собственного царства, — добавил Цезарь, и брат болезненно вздрогнул. — Ну а твоя сестра? Отец и ее научил кататься верхом?
— Нет, — произнес он уже безрадостным тоном. — Она рисует.
Октавиан нахмурился.
— Разные здания, храмы, — пояснил мой брат.
— Покажи мне какой-нибудь из рисунков.
Александр вернулся в каюту, и я рассерженно замотала головой, прошипев:
— Никогда! Ты что, не слышал? Он думает, наш отец промотал свое царство.
— А разве папа любил что-нибудь больше вина и скачек?
Я вспомнила его предсмертную просьбу — и молча откинулась на подушки.
— Мне приказали, Селена. Что, если это проверка? Пожалуйста. Покажи ему вид на Александрию. Тот, который ты рисовала из храма Сераписа.
Птолемей посмотрел на меня большими голубыми глазами, полагая, что я попрошу свой альбом.
— Селена, — тревожно шепнул Александр. — Они ждут.
Это была правда. Мужчины следили за нами сквозь листья посаженных в глиняные горшки пальм, но, к счастью, не могли слышать нашей приглушенной перепалки.
— Ладно, подай альбом.
Птолемей переполз через всю кровать и бережно, словно редкое сокровище, передал мне рисунки в кожаном переплете, на котором Хармион золотыми чернилами вывела аккуратную надпись. Дочь знаменитого в Египте архитектора, она с юных лет усвоила две науки — умение ценить красоту зданий и восхитительный почерк, без которого зодчему не обойтись. От нее обе эти страсти передались и мне.
— Скорее! — взмолился брат.
Я отыскала и развернула неподшитый рисунок, изображавший Александрию с ее дорогами, храмами, дворцами, раскинувшуюся подобно крыльям белой цапли у мыса Лохий. Хармион привила мне любовь к мелким подробностям; внимательный глаз мог различить даже клочья пены у Маяка и застывшие лица мраморных кариатид, окаймлявших Канопскую дорогу.
Выхватив у меня пергамент, брат поспешил на залитый солнцем внутренний двор. Агриппа взглянул на рисунок, передал его Юбе, тот — Цезарю; все помолчали. Октавиан сдвинул на затылок широкополую соломенную шляпу, чтобы лучше видеть.
— Это твоя сестра сделала?
— Да, в девять лет, из храма Сераписа.
Цезарь провел по рисунку пальцем, и я, даже не заглядывая через плечо, могла сказать, что он видит перед собой. Сначала в глаза бросался четвероугольный Маяк, увенчанный бронзовыми изваяниями морского бога Тритона. Потом, конечно, гигантская статуя Гелиоса, копия колосса Родосского, между ногами которого располагался Гептастадион. Дальше — Мусейон и высокие обелиски, привезенные из Асуана, театр, публичные сады и дюжина храмов, посвященных нашим божествам.