На нас обратились десятки взглядов. В толпе было по крайней мере несколько человек примерно нашего возраста.
— Великий Юпитер! — воскликнула Юлия. — Как они одеты!
— По-гречески, — пояснил Марцелл. И запоздало предупредил: — Они превосходно понимают латынь.
Щеки девушки порозовели.
Из толпы выступил статный мужчина в багряной тоге.
— Но ведь это…
— Римские граждане, — сухо проронил Цезарь.
— Ужас какой-то, — бросил мужчина. — Ну и парочка. Особенно мальчик.
— Мало тебе мальчишек на невольничьих рынках, Меценат? — Октавиан огляделся. — Может, кто-нибудь нас представит?
Марцелл охотно шагнул вперед, но Ливия опередила его, вытолкнув перед собой другого юношу. Тот недовольно сбросил с плеча ее руку:
— Что ты делаешь?
Наверное, один из сыновей, догадалась я.
Ливия сжала и без того тонкие губы.
— Цезарь спрашивал, не представит ли нас кто-нибудь.
— И лишь потому, что Марцеллу этого захотелось, я должен желать того же? Может, и в остальном ему подражать? Проигрывать на скачках подарки Цезаря, например?
Марцелл издал беспокойный смешок.
— А что плохого в игре на скачках?
— Ничего, если соблюдаешь приличия, — нахмурился Октавиан.
В его словах послышалось неодобрение. Племянник слегка покраснел, а потом все-таки представил нам собравшихся в портике, начиная с Тиберия, отпрыска Ливии, стряхнувшего ее руку. Он и его девятилетний брат Друз как две капли воды походили на мать — такие же остроносые и тонкогубые. И хотя мы ни за что на свете не запомнили бы сразу столько имен, Марцелл продолжал рассказывать. Наши сводные сестры, Тония и Антония, робко льнули к Октавии; ни одна из них даже близко не напоминала открытого и общительного отца. Кроме того, здесь была Випсания, маленькая дочка Агриппы, мама которой скончалась родами, и множество пожилых мужчин, чьи громкие имена я часто слышала в Мусейоне: Гораций, Вергилий и прочие.
Стоило Марцеллу замолчать, как Ливия протянула руку к мужу:
— Тебя ожидает приветственный пир.
Юлия тут же надула губки.
— Я еще не расспросила Марцелла о путешествии.
— Вот и расспросишь вечером, — процедила супруга Цезаря.
Девушка посмотрела на отца, однако тот не стал возражать.
Когда они удалились в сопровождении Агриппы и Юбы, а также дюжин рабов и рабынь, Октавия мягко сказала:
— Марцелл, покажи Александру и Селене их комнату.
Как только доставят вещи, я приду и сама помогу нашим гостям собраться на пир. Ну что, — обратилась она к маленьким девочкам у своих ног, — соберем розы для украшения стола?
И те наперегонки побежали прочь.
А мы пошли за Марцеллом по длинному коридору. Мозаичные узоры на полу складывались в слово «SALVE», приветствуя гостей Октавиана.
— Это вестибул, — пояснил племянник Цезаря.
Следующую комнату с колоннами он назвал атрием. Отверстие между стропилами в потолке пропускало солнечный свет. По полу тянулись терракотовые канавки, ведущие к мраморному бассейну.
— Часто у вас идут дожди? — спросила я.
— Ну, летом… почти никогда. Зато зимой наши улицы утопают в грязи. — Марцелл указал нам еще на несколько дверей. — Здесь гостевые комнаты и таблинум, у мамы там рабочий письменный стол. Вон там — ларарий.
— А что это?
Сквозь приоткрытую дверь мы заметили длинный стол из полированного дуба.
Марцелл удивленно повернулся к Александру.
— Неужели в Египте такого нет? Это место, где мы по утрам приветствуем лар. — Увидев наши лица, он прибавил: — Лары — это духи предков, охраняющие домашний очаг и семью. Каждый раз, просыпаясь, мы предлагаем им хлеб и вино.
— И что, они радуются? — из любопытства спросила я, разглядывая длинный гранитный алтарь в нише и бюсты древних Юлиев.
— Об этом лучше спросить рабов, — рассмеялся Марцелл. — Ведь угощение в конце концов достается им.
После атрия мы опять вышли под открытое небо, в перистиль, посередине которого зеленел длинный сад с фонтаном, исполненным в виде мраморных львов, изрыгающих воду из пастей. Под сенью густой листвы укрывались бронзовые скульптуры. На скамейках, в тени увитых виноградными лозами решеток и пышно цветущих кустов, полулежали мужчины. Они молча подняли ладони, приветствуя нас, и племянник Цезаря пробормотал:
— Мамины строители.
В самом конце портика располагался триклиний (здесь обедали все домашние), а за ним, ближе к баням, — еще комнаты.