— Это моя спальня, — рассказывал Марцелл. — Это мамина. — Он указал на широкие створки, украшенные садовым пейзажем. — А это ваша.
Деревянная дверь распахнулась, и Александр не удержался от изумленного вздоха.
Комната была просто великолепна. Прикрытые занавесками окна выходили на балкон, где в расписных урнах росли пальмы самых разных видов. В Египте нам не доводилось видеть ничего подобного. Одна-единственная картина, три широкие кушетки вместо кроватей — и все-таки подлинно роскошная обстановка: четыре кресла, украшенные слоновой костью; светильники в виде трехголового Цербера, несущего пламя на кончике бронзового змеиного хвоста; складной стул из кедра, три столика и столько же тяжелых сундуков. Комнату готовили для троих, вот только Птолемей не доплыл до Рима. Я сморгнула слезы с ресниц, отгоняя мысли о родине. Северную стену покрывали росписи со сценами из Гомера, чтобы, засыпая, мы могли вспоминать величайшего поэта, рожденного на греческой земле. Мне удалось различить Агамемнона, Ахиллеса и даже Одиссея.
— Я думал, мы будем жить как пленники, — произнес Александр.
— В доме моей матери? — оскорбился Марцелл. — Вы гости.
— Цезарь убил наших братьев, — сурово напомнила я. — А завтра нас провезут по улицам напоказ.
Племянник Октавиана помрачнел.
— Дядя избавится от любого, кто может стать врагом даже в будущем. И окружает себя только полезными людьми. Его жена — в то же время его секретарь, а моя мама дает советы по части Сената. Агриппа всегда пригодится на случай войны, а Юба прекрасно знает людей и служит надежной охраной. Думаете, он бы хоть раз посмотрел на меня, не будь я старшим сыном своей матери? Тоже в некотором роде польза. Но здесь, в этом доме, — решительно закончил он, — вы наши гости.
За нами вошли рабы с окованными железом сундуками, доставленными из Александрии. Очень хотелось проверить, что из вещей Цезарь оставил, а какие велел забрать, но тут появилась Октавия.
— Пора, — торопливо сказала она. — Марцелл, отведи Александра к себе, пусть облачится в то, что разложено на твоей кушетке. Диадему можно оставить, а вот хитон и сандалии будут не к месту.
Тут я заметила рядом с ней на пороге необычайно красивую женщину лет двадцати, с длинными волосами цвета солнечного меда.
— Salve, Галлия, — радостно улыбнулся Марцелл.
Она слегка наклонила голову.
— Рада, что вы невредимым вернулись из путешествия, хозяин.
Обращение «хозяин» говорило о положении рабыни. Однако ее туника была расшита золотом.
— Селена, — обратилась ко мне Октавия, — это наша рабыня Галлия. Мы поможем тебе подготовиться к пиру и нарядиться так, как принято в здешних краях.
— Рада знакомству, госпожа.
Красавица улыбнулась. Такие лица, наверное, снились художникам Александрии. Она походила на статую, высеченную из мрамора, и я подумала: может, это одна из двадцати тысяч женщин, вывезенных Цезарем в рабство после завоевания Галлии?
— Почему бы нам не пройти в купальню? — спросила она по-латыни с легким акцентом, старательно произнося слова, и указала на угловую дверь, за которой располагалась массивная ванна из бронзы.
Один поворот рукояти — и с потолка из особой трубки полилась горячая вода. На стене висело большое зеркало из полированной бронзы. Мозаики на полу изображали нимф и морских дев. В углу притаился треножник, нарочно припасенный, чтобы согревать комнату в более прохладные ночи.
Октавия подвела меня к длинному кедровому столу и, усадив на один из стульев, принялась внимательно рассматривать бледно-серыми глазами.
— Что думаешь? — тревожно спросила она у Галлии.
— Сколько тебе лет? — спросила та.
— В январе исполнится двенадцать, — ответила я.
Галлия подступила ближе.
— Почти двенадцать, и все еще такая мелкая пташка.
Меня еще никто никогда не называл мелкой пташкой. Я возмущенно выпрямилась, однако красавица рассмеялась:
— Да нет, это даже хорошо.
— Сегодня вечером тебе нужно выглядеть как можно моложе, — проговорила Октавия, доставая из ее корзины бутылочки с шафраном и сурьмой и расставляя их на столе рядом с сетками для волос и рубиновыми булавками.
Я недоуменно округлила глаза.
— Почему?
— Чтобы ненароком не внушить кому-нибудь чувство угрозы, — просто сказала Галлия, успевшая развести огонь на треножнике и опустить на горячие угли железный прут. — Хочешь оставить себе диадему? — спросила она.
Я прикоснулась к жемчужной ленте на голове, вспомнила маму…
— Да.
— И ожерелье?