— Конечно.
— Тогда оставь. А все остальное — долой.
Поднявшись со стула, я нерешительно избавилась от хитона и набедренной повязки. Нагрудная лента мне покуда еще не требовалась. Галлия указала на ванну, окутанную облаком пара.
— Полезай. Только волосы не мочи, а то не успеешь завить.
— Они же и так вьются.
— Завитки должны быть помельче.
Я опустилась в воду, и Галлия принялась натирать меня лавандовым маслом.
— Вы только взгляните, хозяйка! — Она повернулась к Октавии. — Кожа да кости. Чем ее там кормили, в Александрии?
— Девочка провела не одну неделю на корабле, — напомнила госпожа. — И недавно лишилась почти всех родных.
— Хозяйка тебя откормит, — пообещала Галлия и, знаком велев мне встать, вытерла мое тело длинным белым полотенцем.
Я промолчала, зная, что если открою рот — непременно расплачусь. Между тем рабыня выудила из своей корзины шелковую тунику насыщенного зеленого цвета. Когда я покорно подняла руки, Галлия надела ее на меня через голову и закрепила у плеч золотыми застежками. Потом растянула перед глазами оливковый пояс и озадаченно нахмурилась.
— Под грудью, на бедрах или на талии? — задумчиво произнесла она.
Женщины уставились на меня, и я в самом деле почувствовала себя пташкой, которой чистят перышки, перед тем как навек запереть в золотой клетке.
— На талии, — решила рабыня. — Так проще.
И затянула пояс над бедрами, после чего обула мои ноги в кожаные сандалии, а на шею надела золотое ожерелье с маленьким диском, который закрыли мамины жемчужины. Я и без пояснений знала, что это булла. Все римские дети, бегавшие по улицам Александрии, носили такие защитные амулеты.
— Как насчет волос? — забеспокоилась Октавия.
Галлия вынула прут из треножника и протянула мне холодным концом.
— Знаешь, что это такое?
Я молча кивнула: египтянки тоже пользовались подобными штуками.
— Тогда снимай диадему.
Повиновавшись, я опустилась на один из стульев. Когда работа была окончена, сестра Цезаря поспешила напомнить:
— Теперь глаза.
Еще утром я аккуратно покрыла веки малахитом и подсурьмила глаза, как учила Хармион. Однако Галлия стерла все тряпочкой и, очевидно, успокоилась на этом.
— Я никуда не выхожу без краски, — вырвалось у меня.
Рабыня переглянулась с Октавией.
— В Риме так не принято.
— Но ведь на корабле разрешали…
— То было в море. Не стоит перед гостями Цезаря выглядеть точно lupa.
— Точно кто?
— Ну, знаешь, — она неопределенно повела рукой, — одна из этих женщин…
— Блудница, — пояснил Александр, появившийся за нашими спинами.
Октавия ахнула.
— Ой, простите, — прибавил он, улыбаясь до ушей, и Галлия молча кивнула.
— Как вы прекрасно выглядите, госпожа.
Я повернулась.
— Прекрасно? Словно простыней накрыли. Как можно в этом ходить? Глупости!
Все это я сказала по-парфянски, однако брат сердито ответил мне на латыни.
— Это же toga praetexta. Да и Марцелл нарядился так же.
По краю его одеяния тянулась багровая полоса. Впрочем, мою тунику сшили из куда более благородной ткани.
Тут Александр свистнул, заметив красные сандалии у меня на ногах.
— Настоящая римская царевна! — И, не обращая внимания на мои гневные взгляды, спросил: — А что, глаза ей не накрасят?
— Рим должен помнить, что это юная девушка, — повторила Галлия, — а не девица из грязного лупанария.
— Довольно, — вмешалась Октавия, но я и так поняла, что лупанарий — это место, где женщины продаются для плотских утех.
Галлия улыбнулась.
— Он спросил.
Приблизившись к Александру, я дотронулась до золотого диска, висящего на его шее, и глухо сказала:
— Вот мы и стали настоящими римлянами.
Брат отвел глаза. Вслед за ним вошел Марцелл, улыбка которого помогла мне забыть, что мы — только пленники, переодетые римскими гражданами. Его недавно вымытые волосы вились на затылке, оттеняя смуглую кожу.
— Ты просто изумрудная богиня, Селена. Уверен, это дело рук нашей Галлии.
— Да, хорошо получилось, господин.
Октавия пристально оглядела нас с братом.
— Готовы?
Рабыня кивнула.
— Теперь они такие же римляне, как сам Ромул.
Александр несмело покосился на меня. Мы последовали за Галлией к портику, где младшие дочки Октавии смирно ждали нас в тени. Не помню случая, чтобы в детстве мне приходилось вот так сидеть. Они вообще вели себя тише воды ниже травы. Все в мать, подумала я. И тут же запретила себе вспоминать о собственной маме, лежащей теперь в холодном саркофаге рядом с отцом.