Поначалу многие девочки из Андовера искали со мной близости, поскольку не без оснований думали, что долгие недели заточения должны были научить меня, как пережить тягости тюрьмы. Но я отгородилась от мира, и моя апатия заставила их отвернуться от меня. Единственный человек, который мог бы вернуть меня к жизни, не искал меня и не подходил, а лежал на руках у тетушки, безразличный ко всему окружающему. Дни проходили, так же как и вечера, в полусне. Когда со мной говорил Том, отец, доктор Эймс или преподобный Дейн, только по интонациям я понимала, что они о чем-то просят: «Ешь, пожалуйста, Сара», «Встань, пожалуйста, Сара», «Ответь мне, пожалуйста, Сара». Они все повторяли «пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…», пока я не затыкала уши и не засовывала голову под солому. Тогда меня оставляли в покое. Ханна Тайлер приняла помутнение моего разума за слабость и попыталась просунуть руку мне под фартук и отщипнуть кусок кукурузного хлеба, который я там прятала. Я оттолкнула руку, но Ханна не сдалась и принялась разжимать мне пальцы, чтобы было легче вырвать хлеб.
Я подняла голову и увидела перед собой мертвенно-бледное алчное личико с выступающими зубами. Мне на память пришла похожая на хорька Фиби Чандлер, которая повторяла: «Ведьма, ведьма, ведьма…» Я села так неожиданно, что девчонка потеряла равновесие и шлепнулась на пол. Ханна глянула на меня искоса, и было видно, что она собирается повторить попытку. Этот взгляд переполнил чашу моего терпения. Том подполз поближе, готовый броситься между мной и Ханной, но я сказала ей, не обращая на брата внимания:
— Только тронь меня, и твои пальцы сгниют и отвалятся от костей!
Она скорчила недовольную гримасу, но остановилась.
— Только попробуй меня тронуть! — повторила я, оскалив зубы. — Ты сидишь здесь, потому что ты подлая и уродливая. А я здесь, потому что я дочь своей матери.
Она попятилась. Краем глаза я увидела, как женщины беспокойно переглянулись. Я поняла, что моя угроза вновь пробудила подозрение: что даже ребенок может оказаться виновным в приписываемых ему преступлениях. Хозяйка Фолкнер и другие собравшиеся вокруг нее женщины из Андовера потупили глаза под моим взглядом, но до меня донеслись предостерегающие слова: «Противостаньте диаволу во всех делах его». Сказанное предназначалось мне, но я в гневе подумала, что это не я запустила руку в чужой карман.
От противоположной стены отделилась и направилась в нашу сторону темная фигура. Это была женщина, одетая в несколько толстых плащей, сшитых вместе. Плащи превратились в лохмотья, от которых шел пар. Я видела, как она неподвижно сидела, опершись на стену, неделю за неделей, с черным безучастным лицом, одинаково равнодушная к пасторам и заключенным. Она раскрывала рот, только чтобы съесть скудный паек хлеба и жидкой каши, которые давал ей хозяин. Она была одной из первых в Салеме, представших перед судом и отправленных в тюрьму, и носила кандалы с февраля, когда подули злые ветры. Преподобный Паррис, салемский священник, который привез ее из Вест-Индии как рабыню, избил ее, добиваясь признания, и теперь она не могла выпрямить спину. Ее колдовство было таким же слабым, как и тело. И таким же хрупким, как Венерино зеркало, с помощью которого она гадала деревенским девушкам.
Женщина перешагивала через распростертых на полу узниц, будто шла через неглубокий ручей. Остановилась перед Ханной, и та убрала с дороги ноги и руки, испугавшись этой чернокожей, которую первой признали ведьмой. Женщина обвела черными глазами камеру, протянула закованные в кандалы руки и сказала:
— Хотите увидеть руки дьявола? Они обвились вокруг моих запястий.
Она делала шаг вперед и поворачивалась, делала еще шаг и снова поворачивалась, чтобы все видели железные кольца, без начала и конца, связанные друг с другом в одну цепь, олицетворяющую рождение, жизнь и смерть. Потом она опустила руки и остановила взгляд своих огромных влажных глаз на мне. Втянула воздух и сказала, запинаясь, будто испытывала страшную боль: