Бабушка сразу же взяла у матери Ханну и пригласила нас в дом, где в очаге пылал огонь и из котла пахло чем-то вкусным. Мы вспомнили, что в последний раз съели несколько черствых сухарей, да и было это еще на рассвете. Я прошлась по дому, отогревая дыханием закоченевшие пальцы и рассматривая разные вещи, которые когда-то сделал дедушка. Он умер за несколько лет до моего рождения, и я его никогда не видела. Но я слышала, как Ричард говорил, что мать так на него походила, что, когда они были вместе, это было все равно что лить масло на горящую головню. В доме была одна общая комната с очагом, из мебели — стол, отполированный вручную и пропахший пчелиным воском, сливочным маслом и пеплом, несколько плетеных стульев и резной буфет для хранения тарелок. Я пробежалась пальцами по буфетному узору, дивясь мастерству резчика. В нашем доме в Биллерике были лишь скамьи и грубо сколоченный стол на козлах, без всякой резьбы, которая радовала бы взор или руку. В андоверском доме имелась небольшая спальня, смежная с общей комнатой, и лестница, ведущая на чердак, заставленный корзинами, банками с провизией и деревянными сундуками.
Родителям с Ханной была отдана бабушкина спальня и кровать, а сама бабушка перебралась в общую комнату, устроив постель у очага. Мы с Эндрю и Томом должны были спать на чердаке, а Ричард с волом и лошадью устроился в амбаре за домом. Он лучше всех переносил холод, так как, по словам матери, не выпускал наружу внутреннее тепло, потому что умел держать рот на замке и не молоть зря языком. Ему отдали почти все одеяла, так как на сеновале огня не разведешь. Для остальных бабушка раздобыла старые одеяла, которые слабо спасали от пронизывающего холода.
В первую ночь дом был полон звуков — я слышала, как потрескивают стены под тяжестью снега. От братьев исходило какое-то животное тепло. Дома я привыкла спать в алькове с Ханной. Ее теплая головка, покоящаяся у меня на груди, согревала не хуже любой грелки. Я лежала на своем соломенном тюфяке, дрожа от холода, и, когда закрывала глаза, мне казалось, что мы все еще трясемся в фургоне. Соломинки пробивались сквозь ткань матраца, кололи мне спину и не давали уснуть. Свечи в комнате не было, и я не видела братьев, спящих в двух шагах от меня. Наконец сквозь ставни пробился лунный свет, и длинношеие кувшины стали отбрасывать на грубой стене тени, походившие на безголовых солдат-призраков, которые шли в атаку на лунные лучи, убегающие от них по стенам. Я отбросила ватное одеяло и поползла по дощатому полу на ощупь, пока не добралась до тюфяка, на котором спали братья, и не прижалась к Тому. Я была слишком большая, чтобы спать с братьями, и если бы меня застали утром в их постели, то наказали бы. Но я прижалась к свернувшемуся калачиком телу, почувствовала приятное тепло и закрыла глаза.
Когда я проснулась утром, в комнате никого не было, а предметы вокруг меня выглядели буднично и серо. Я быстро оделась в ледяном холоде, замерзшие пальцы не слушались. Спускаясь по лестнице, я услышала голос отца в общей комнате. От запаха варящегося мяса мой желудок судорожно сжался, но я притаилась на лестнице, чтобы, оставаясь незамеченной, слушать и наблюдать. «…Это дело совести, — говорил отец. — И поставим на этом точку».
Бабушка помолчала, а потом, положив руку ему на плечо, сказала: «Томас, я знаю, что у вас с пастором разногласия. Но это не Биллерика. Это Андовер. И преподобный Барнард не потерпит отлынивания от молитвы. Ты должен пойти сегодня, накануне воскресной службы, в городскую управу и сам, по доброй воле, принести клятву верности городу, если собираешься здесь жить. А завтра, в воскресенье, ты пойдешь со мной в молитвенный дом на молебен. Иначе ты можешь стать изгоем. Здесь и так хватает распрей с чужаками, которые, чуть явятся, давай предъявлять свои претензии на андоверскую землю. Зависти и обид столько, что впору засыпать ими глубокий колодец. Поживешь немного — и сам увидишь».
Отец смотрел в огонь, пытаясь справиться с противоречивыми чувствами. С одной стороны, необходимость соблюдать здешние законы и ходить в молитвенный дом, с другой желание, чтобы его оставили в покое. Хотя я была мала, но и то понимала, что в Биллерике отца не любили. Он держался слишком обособленно, был слишком независим в своей непоколебимой вере в то, что считал правильным, а что нет. И кроме того, эти постоянные слухи о его прошлом. Говорили, он был не в ладах с законом, и, хотя конкретных обвинений никто не выдвигал, этого было достаточно, чтобы люди его сторонились. Год назад отцу присудили заплатить штраф в двадцать пенсов за спор с соседом по поводу границ земельной собственности. Однако благодаря своему росту, силе, а также репутации отец остался в выигрыше, и, невзирая на штраф, сосед позволил вбить колышки там, где хотел отец.