Я повторила, сделав ударение на фразе «в нужных кругах», как говорил он сам, и доктор сказал на прощание:
— Я буду приходить как можно чаще, чтобы о вас заботиться. Вы должны знать, что мир не ограничивается происходящим здесь и многие считают, что это… — он указал на камеру, — все это позор для человечества.
Он обнадеживающе улыбнулся нам и пошел осматривать пациентов в камерах напротив. После предложенной доктором помощи у меня появилась надежда на будущее для себя и для братьев. Но он не обещал, что спасет мать. В конце дня, перед наступлением темноты, шериф пришел за Эндрю. Мы с Томом с трудом довели брата до коридора, и, только когда Эндрю услышал голос Ричарда, он перестал плакать и просить оставить его с нами.
Мы с Томом улеглись, и, перед тем как уснуть, я думала о дяде. О его непоседливом и живом характере, о веселом нраве, о том, как кольца дыма от его трубки проплывали над его выпуклым блестящим лбом, устремляясь вверх, словно блуждающие мечты. Как он радовался, называя нас с Маргарет двойняшками. Я не вспоминала, как часто по ночам он приходил домой, к семье, пьяный, после долгих часов, проведенных на постоялом дворе. Или о слезах, пролитых тетей, пока она его ждала. Я больше вспоминала истории, которые он нам рассказывал, сидя у очага. Истории о безжалостных индейцах и блуждающих призраках, о смерти языческих царей. Я вспоминала, как он гордо восседал на своем Буцефале, названном в честь боевого коня Александра. Древнего царя, которого боготворили его воины до тех пор, пока он не завел их в края, заселенные фантомами и странными людьми. Царя, которому эти воины поднесли кубок с ядом, чтобы вернуться в знакомый мир. Дядя взял кубок с ядом собственной рукой в надежде вернуть тех, кого любил, из края, населенного чудовищами. Поэтому я долго и горестно плакала по нему.
Во вторник я проснулась будто от толчка — меня охватила ужасная паника. Всю ночь женщина с больным зубом не переставала пронзительно кричать, отчего мне снились орлы, которые камнем падали с неба на землю. Наступило шестнадцатое августа, и большую часть утра я провела у решетки в разговорах с Ричардом и матерью о мире за пределами наших камер. Мы говорили только о прошлом. О материнском огороде, об обильном урожае, собранном в прошлом году, о громадной индейке, которую Ричард подстрелил прошлой весной. Мать говорила слабым голосом, и несколько раз я просила ее повторить то, что она сказала. Женщины, расположившиеся у стены, сжалились над нами с Томом и ходили по камере, предоставив нам больше времени для разговоров, но вскоре нам пришлось уступить им место и вернуться на середину камеры.
Вдруг мимо нас к отхожему месту прошмыгнула Мэри Лейси, и охватившее меня чувство беспомощности обратилось в ярость. Мэри была нашей соседкой по Андоверу, но это не помешало ей ложно обвинить мою мать, пытаясь спасти собственную жизнь. Она украдкой бросила на меня взгляд, и я вспомнила, как она таращила глаза, свесившись с надгробного камня на сельском кладбище, когда Мерси Уильямс держала меня цепкой хваткой и говорила, что сожжет меня живьем в моей собственной постели.
Я бросилась к ней и толкнула с такой силой, что повалила на пол. Она попыталась подняться, цепляясь за сидящих рядом женщин, чем только вызвала у них негодование. Никто не стал помогать ей и ругать меня. Более того, у некоторых глаза засветились радостью. Мэри оправила юбку и, не глядя мне в лицо, пошла прочь. Том положил руку мне на плечо, но я ее стряхнула, ибо была готова разрыдаться от мучивших меня воспоминаний, и сейчас его утешение не могло помочь.
Я задержала дыхание, чтобы замедлить биение сердца, но всем телом ощущала, как оно продолжало учащенно биться. В висках стучало, глаза дергались в такт пылинкам, кружащимся в воздухе, как мухи-подёнки в полосках солнечного света. Я посмотрела на женщин, сидящих и стоящих вокруг меня с полураскрытым ртом и вялыми конечностями, и меня охватил гнев. Почему им не хватает воли подняться и взбунтоваться? Замыслить побег или по меньшей мере выдвинуть требования нашим тюремщикам? Где возмущение, гнев и ярость?
Когда в полдень пришел отец и принес еды, я почти не слышала его обещаний навещать нас каждый день, пока для матери не наступит последний день. Из-за тревог я совершенно забыла о тех словах, которые просил ему передать доктор Эймс, и пройдет еще несколько дней, прежде чем я их вспомню. Я схватила отца за руки и, шепча ему на ухо, умоляла спасти мать. Увести ее и нас отсюда. Говорила, что готова работать денно и нощно, обходиться без пищи и даже согласна пройти голой сквозь пустыню, лишь бы он что-нибудь сделал. Когда он наконец посмотрел мне в глаза, мне послышался звук захлопываемой книги. Великой книги, в которой звучными словами описана вся жизнь. Верхняя обложка поднимается и ложится в сторону, и страницы начинают шептать: «А потом, а потом, а потом…» А потом как раз в середине книги страницы, шурша, тяжелыми волнами обрушиваются на нижнюю обложку, пока не раздастся последнее, непроизнесенное, «нет».