И после, обдумывая в предоставленной ему постели все, что наговорил старик, Алверик порою дивился его невежеству, а порою думал, уж не нарочно ли эти двое весь вечер избегали упоминаний о том, что лежит к востоку либо юго-востоку от их дома. Юноша гадал, а не случалось ли старику в молодости забредать в те края, но не мог даже представить себе, что кожевник там видел, ежели и забредал. А потом Алверик уснул, и сны его полны были намеков и догадок касательно странствий старика в Волшебной Стране, но только не путеводных указаний; впрочем, в каких еще указаниях нуждался Алверик, имея перед глазами бледно-голубые вершины Эльфийских гор?
Алверик спал долго – до тех пор, пока старик не разбудил его. Когда юноша явился в жилую комнату, там горел яркий огонь, на столе накрыт был для гостя завтрак, и уже готовые ножны замечательно подходили к мечу. Старики молча прислуживали Алверику, взяли плату за ножны, но за гостеприимство не пожелали взять ничего. Молча следили они, как молодой человек поднялся, чтобы идти; не говоря ни слова, проводили его к дверям и долго смотрели вслед, очевидно надеясь, что он свернет на север или на запад; когда же Алверик повернул и направился в сторону Эльфийских гор, супруги более не смотрели ему вслед, ибо никогда не обращали лиц своих в ту сторону. И хотя старики более не могли его видеть, Алверик помахал на прощанье рукою; ибо хижины и поля этих простых людей трогали его сердце так, как зачарованные земли не трогали сердца селян. Утро сияло, юноша шел и видел перед собою знакомые с детства картины: красновато-коричневый ятрышник, рано зацветший, напоминал колокольчикам, что их время на исходе; молодая листва дубов еще переливалась темным золотом; едва распустившиеся листья буков сияли медью, и средь них звонко куковала кукушка; березка походила на дикое лесное создание, закутавшееся в зеленую дымку; на немногих избранных кустах боярышника уже появились бутоны. Алверик снова и снова прощался про себя со всем, что встречал на пути: кукушка продолжала кликать, да только не его. И вот когда юноша перебрался через изгородь на невспаханное поле, прямо перед ним вдруг возникла, как и говорил старый отец, граница сумерек. Через все поле протянулась она, синяя и плотная, точно стена воды; сквозь нее слабо просматривались искаженные, мерцающие очертания. Алверик еще раз оглянулся на ведомые нам поля; кукушка продолжала равнодушно куковать; какая-то пташка распевала о своих делах; казалось, прощание юноши осталось без ответа – да и кто мог внять ему? – и Алверик храбро шагнул в густую пелену сумерек.
Где-то неподалеку в полях селянин звал лошадей, в соседней лощине слышались людские голоса; но вот Алверик ступил под сень сумеречного крепостного вала, и тотчас же все эти звуки угасли, превратились в слабый, неразборчивый гул, доносившийся словно бы издалека; несколько шагов – и юноша оказался по другую сторону, и ни шороха более не доносилось от ведомых нам полей. Поля, через которые он пришел, внезапно закончились; ни следа не осталось от их изгородей, сияющих свежей зеленью; юноша оглянулся – граница темнела позади туманною завесой; он осмотрелся – все вокруг казалось незнакомым; вместо красоты мая взору Алверика открывались чудеса и великолепие Эльфландии.
Величественные бледно-голубые горы торжественно застыли, переливаясь и мерцая в золотистом мареве, что словно бы изливалось, пульсируя, с вершин, и струилось по склонам золотыми ветрами. А ниже черты гор, еще очень далеко, Алверик различил вознесенные к небесам серебряные шпили дворца, о котором говорится только в песнях. Юноша стоял на равнине, странные цветы цвели вокруг, а деревья очертаниями напоминали невиданных чудовищ. Не теряя ни минуты, Алверик направился к серебряным шпилям.
Тем, кто благоразумно не позволял воображению своему выходить за пределы ведомых нам полей, нелегко мне рассказать о земле, в которую пришел Алверик, так чтобы они мысленно увидели перед собою эту равнину: тут и там на равнине росли деревья, вдалеке темнел лес, из самых глубин леса вознес свои сверкающие шпили дворец Эльфландии, а выше шпилей и далее поднималась безмятежная гряда гор, вершины которых сохраняют неизменными свои краски в любом видимом нам свете. Вот потому-то воображение наше и уносится вдаль, и, если по моей вине читатель не сумел представить себе горные вершины Эльфландии, лучше бы фантазиям моим оставаться в полях, нам ведомых. Узнайте же, что краски Эльфландии более ярки, нежели в ведомых нам полях, и в самом воздухе дрожит и мерцает свечение столь глубокое, что все, на что ни падает взгляд, отчасти напоминает отражение в воде трав и деревьев июня. А тот цвет Эльфландии, о котором мне рассказать не под силу, еще может быть описан, ибо и у нас встречаются его оттенки: глубокая синева летней ночи в тот самый миг, когда сумерки уже угасли, бледно-голубые лучи Венеры, озаряющие вечер, глубины озер в полумраке: все это – оттенки того самого цвета. И как наши подсолнухи старательно поворачивают головки к солнцу, так некий праотец рододендронов, должно быть, чуть оборотился в сторону Эльфландии, так что отблеск великолепия этого края жив в рододендронах по сей день. И, превыше прочих, взорам художников наших не раз являлись ускользающие картины Волшебной Страны, так что порою с полотен их на нас нисходят чары, слишком дивные для привычных нам полей; это воспоминания о давно промелькнувших видениях бледно-голубых гор нахлынули на живописцев, пока сидели они за мольбертом, рисуя ведомые нам поля.