— Сохни, это я, Суман. Мы вместе были в приюте. Помнишь?
Распростертый на койке скелет медленно зашевелился, из-под одеяла показалась пара высохших, как плети, рук.
— Помню, как же. У меня ведь еще была Мину, моя маленькая дочурка. Я помню ее крошечные ручки, ее кудрявую головку, блестящие глаза. Но ее задавила машина.
Суман забыла о том, что ей говорила сестра, и присела на кровать. Она взяла высохшую, покрытую струпьями руку больной.
— Кто сказал тебе, что она умерла? Она живет у меня. Правда, она больна. И она лежит в больнице. — Сохни следила за ней, будто не веря ее словам.
Суман подвинулась еще ближе.
— Посмотри на меня. Я Суман. Я была вместе с тобою в приюте. Твоя Мину живет сейчас у меня. Она зовет меня мамой.
Глаза Сохни вспыхнули. Острыми, израненными локтями она оперлась о подушку и немного приподнялась, впилась в Суман взглядом. Потом бессильно упала на подушку, и Суман услышала ее глухой голос:
— Теперь я узнала тебя. Ты ведь Суман?
— Да, я Суман. Твоя Мину живет сейчас у меня. Она сейчас здесь, в детском отделении, койка номер одиннадцать. Поправляйся, и мы заживем вместе, и с нами будет Мину. Ты поправишься, и я возьму тебя к себе.
Сохни будто не слышала, только губы у нее чуть шевелились.
— Детское отделение, койка номер одиннадцать, моя Мину… а ее мать Суман.
И вдруг она залилась ужасным истерическим смехом:
— Ложь! Все было ложью. Все лгут мне. Почему мне все лгут?
Она оперлась локтями на подушку и поднялась, села, сотрясаясь от безудержного хохота.
Суман встала. Открылась дверь в палату, и к Сохни подбежала сестра.
— Кто вы такая? Как вы попали сюда? — набросилась она на Суман. — Убирайтесь немедленно!
Суман отступила на несколько шагов. Сестра поддержала больную под локоть, почти насильно сунула в черный провал рта таблетку, дала ей запить и уложила в постель. Суман все еще не двинулась с места. Под строгим взглядом сестры она смешалась и побрела прочь. Второпях она вышла в другую дверь, свернула за угол и тут только поняла, что заблудилась. Коридор вел на галерею окнами на улицу. На галерее стояло две койки. На одной лежала девочка лет тринадцати с забинтованной шеей, на другой — женщина. Женщина лежала на боку. Рука поверх одеяла, с койки свешивались подол ее халата и коса. Она спала. Суман остановилась. Эта женщина чем-то напоминала ей Нилам, служанку в доме Нафис. Но как она могла попасть сюда? Суман на цыпочках подошла к койке, и перед глазами заплясало написанное на табличке: «Нилам Джахан. Преждевременные роды. Муж — Салман Ахмад. Адрес… Суман показалось, что галерея, одеяла на кроватях, сами кровати и улица внизу — все закружилось и полетело, как воздушные шары. Она стиснула зубы, провела рукой по мокрому холодному от пота лбу и потом почувствовала, что ноги сами куда-то несут ее. Она оказалась у двери. Теперь ей нужно было спуститься по лестнице. Она подумала, что если пойти по коридору, в который выходят двери палат, то можно разыскать детское отделение.
Она стала спускаться по лестнице и увидела в окно, как через главные ворота во двор въехала маленькая зеленая машина, за рулем сидел Салман! Больше в машине никого не было. Остальные ступеньки Суман пробежала, нашла дверь в приемную. Закрыла лицо концом сари и спряталась за колонной. Она видела, как подъехал Салман и резко затормозил, достал из машины пакет, прошел в приемную и заспешил по лестнице наверх. Суман пошла за ним. Кровь кипела, бурлила, толчками стучала в висках. Суман остановилась в конце коридора, откуда была видна койка Нилам на галерее.
Салман вытаскивал из пакета абрикосы и мыл их водой из стакана. Потом он присел на койку Нилам, наклонился и поднес ей ко рту абрикос.
Суман повернулась и пошла прочь. В ушах звучал безумный хохот и крик Сохни:
«Ложь! Все было ложью, все лгут мне. Почему мне все лгут?»
22
— …Ну, ну, успокойся, — уговаривал ее доктор Рафик, расхаживая по комнате. — И прежде всего поговори с Юсуфом. — Суман сидела в кресле, опустив голову. Она заговорила медленно, с трудом находя слова:
— Господин Рафик, я решилась на этот разговор с превеликим трудом. Больше я не хочу говорить ни с кем. Все и так ясно.
Ее сердце было полно горечи и гнева. К доктору Рафику она пришла потому, что искала сочувствия, а он принялся защищать Салмана. Очевидно, тут было что-то такое, о чем они все не хотели ей говорить. Ведь она дочь таваиф, продажной куртизанки, а Салман — единственный сынок, гордость благородной и знатной семьи. Поиграть с ней в любовь он еще мог, но навсегда взять ее руку в свою, оказать честь, которую оказывают жене, — такого груза брать на свои плечи не захотят даже те, которые называют себя прогрессивными. Вот и доктор Рафик защищает его, да и Юсуф, наверное, станет говорить то же самое. Так зачем ей лить перед ними слезы и ронять свое достоинство? С нее достаточно. Зачем увеличивать свои страдания, зачем к страданиям добавлять еще и позор? Уж теперь она никогда не забудет, что она — это одно, а другие люди — совсем иное. Она вырвет из своего сердца образ Салмана и выбросит его прочь. И если происхождение так важно, что его не может исправить даже сила любви, пусть будет так. Она не потянется к этим людям за милостыней сочувствия.