А Конни не сводила с него глаз. Ей виделось то же отчуждение, та же обособленность, что и в первый раз, когда она увидела его полуголым, одежда не скрыла отчужденности зверя-одиночки, томимого воспоминаниями. Душа егеря в ужасе бежала от любого общения с людьми. Даже сейчас молча и терпеливо он старался отдалиться от нее. Но спокойствие и безграничное терпение это исходило от человека нетерпеливого и страстного — вот что угадала Конни всей своей плотью. Поворот головы, движения проворных, спокойных рук, чувственный изгиб его тонкого стана — во всем сквозит терпение и отчужденность. Глубже и шире, чем она, познал он жизнь, глубже и шире и его раны, жизнью нанесенные. Ей сразу стало легче бремя собственных невзгод и забот, убавилось бремя ответственности.
Как в полузабытьи сидела она на пороге, не ведая ни времени, ни окружения. Так увлекли ее собственные грезы, что она не заметила острого быстрого взгляда Меллорса. А он увидел застывшую, полную ожидания женщину. Женщина ждет! И в паху, в копчике у него точно ожгло огнем. Вот напасть! — он едва не застонал. Со смертным страхом и отвращением думал он о любой попытке сблизиться с людьми. Ну почему, почему бы ей не уйти, не оставить его одного! Он боялся ее воли, ее новомодной женской настойчивости. Но еще больше страшился ее холодной аристократической наглости, с которой Конни делала все, что хотела. Ведь он для нее лишь работник. Он ненавидел Конни за то, что она пришла.
А она наконец пробудилась от грез и смущенно поднялась с табуретки. День клонился к вечеру, но уйти она была просто не в силах. Она подошла к егерю. Тот заметил, встал навытяжку, измученное лицо застыло и потускнело, лишь глаза внимательно следили за Конни.
— Здесь у вас хорошо, так покойно, — заметила она. — Я здесь в первый раз.
— Неужели?
— Пожалуй. Я буду сюда иногда наведываться.
— Как вам угодно.
— Вы запираете дверь, когда уходите?
— Да, ваша милость.
— А не могли бы вы мне дать ключ, чтоб иной раз я могла зайти, посидеть. У вас есть второй ключ?
— Вроде как и нет, чего-то не припомню, — он снова заговорил на деревенский манер. Конни смешалась: ведь это он ей в пику делает. Да что ж это в самом деле! Он, что ли, хозяин хибары?!
— И нельзя сделать второй ключ? — вкрадчиво спросила она, но за вкрадчивостью этой сквозило женское своеволие.
— Ишь, второй! — молнией пронзил ее негодующий и презрительный взгляд егеря.
— Да, второй! — покраснев, твердо ответила Конни.
— Вам бы лучше сэра Клиффорда спросить, — как мог, сопротивлялся егерь.
— И верно! У него может быть второй ключ. А нет — так мы новый закажем с того, что у вас. Одного дня на это хватит. На сутки, надеюсь, вы сможете одолжить ключ?
— Не скажите, сударыня! Чего-то я не знаю, кто б из местных ключ мог смастерить.
Конни снова вспыхнула. На этот раз от ярости.
— Не беспокойтесь! Этим я сама займусь.
— Как скажете, ваша милость!
Взгляды их встретились. Он смотрел с холодной неприязнью и презрением, что его отнюдь не красило; она — пылко и непримиримо.
Но сердце у нее замерло, она увидела, сколь неприятна егерю, как режет против его воли. А еще она увидела, как на него накатывает бешенство.
— До свиданья, Меллорс!
— До свидания, ваша милость.
Он отдал честь и, круто повернувшись, ушел. Конни пробудила в нем злобу, дремавшую до поры, сейчас же злоба эта вскинулась и рыкнула собакой на незваную гостью. Но на большее сил нет! Нет! И Меллорс это знал.
Конни тоже рассердилась, и тоже на своеволие, только на мужское. Слуга, а тоже нос задирает! И мрачно побрела домой.
На холме, у большого бука она увидела миссис Болтон — та, очевидно, высматривала хозяйку.
— Я уж вас обыскалась, ваша милость! — радостно воскликнула она.
— И что, меня ждут какие-то дела? — удивилась Конни.
— Да нет, просто сэру Клиффорду давно пора пить чай.
— А почему ж вы его не напоили, да и сами бы с ним посидели.
— Что вы, разве мне за господским столом место? Да и сэру Клиффорду такое пришлось бы не по душе.
— Почему? Право, не понимаю.
Она прошла в кабинет к Клиффорду и увидела на подносе старый латунный чайник.
— Клиффорд, я опоздала? — спросила она, положила цветы, взяла чайницу, так и не сняв шляпки и шарфа. — Прости меня! Почему ж ты не попросил миссис Болтон заварить чай и напоить тебя?
— Мне такая мысль и в голову не пришла, — язвительно проговорил он. — Представить миссис Болтон во главе стола мне, право, крайне трудно.
— Ну, чайник-то она б своим прикосновением не осквернила.
Клиффорд с любопытством взглянул на нее.
— Что ты делала весь день?
— Гуляла, отдыхала в одном укромном месте. А знаешь, на остролисте еще остались ягоды.
Она развязала и сняла шарф и, забыв о шляпке, принялась готовить чай. Поджаренные хлебцы, конечно же, превратились в сухари. Надев чехольчик на чайник, чтоб не остывал, она поднялась и взяла стакан для фиалок. Бедняжки понурились, тугие стебельки обмякли.
— Они еще оживут! — уверила Конни мужа и поставила перед ним цветы, чтоб он порадовался тонкому аромату.
— «Нежнее Юноновых век», — вспомнилась Клиффорду стихотворная строка.
— Не понимаю, какое может быть сравнение с фиалками! — хмыкнула Конни. — Все поэты-елизаветинцы толстокожи.
Она налила Клиффорду чая.
— А не знаешь, есть ли второй ключ от сторожки, что у Иоаннова колодца: там фазанов разводят?
— Может, и есть.
— Я случайно набрела на эту сторожку — раньше не доводилось. Как там чудно! Я б не прочь туда иногда заглядывать.
— Меллорс там был?
— Да! Он что-то сколачивал. Только по стуку молотка я и нашла сторожку. Похоже, Меллорсу мое вторжение не понравилось. Когда я спросила о втором ключе, он не очень-то любезно ответил.
— Что именно?
— Да ничего особенного, просто вид был недовольный. А про ключи ничего, дескать, не знает.
— Может, где и лежит у отца в кабинете. Там все ключи. Беттс все наперечет знает. Я попрошу его поискать.
— Уж пожалуйста!
— Значит, Меллорс был нелюбезен!
— Да ну, пустяки! По-моему, ему не по душе, что я всем распоряжаюсь.
— Возможно.
— Но с другой стороны, ему-то что за дело! Ведь усадьба-то наша, а не его вотчина! И почему б мне не приходить туда, куда хочется?!
— Ты права! — согласился Клиффорд. — Пожалуй, он слишком высоко себя ставит.
— Ты думаешь?
— Определенно. Он считает себя личностью особенной, не как все. Ты знаешь, он не поладил с женой, поступил на военную службу, и, кажется, в 1915 году его отправили в Индию. Одно время он служил кузнецом при кавалерийской части в Египте, все время состоял при лошадях, он в них толк знал. Потом приглянулся какому-то полковнику из Индии, даже чин лейтенанта получил. Да, представили его к офицерскому званию. Потом, кажется, опять в Индию уехал со своим полковником, куда-то к северо-западной границе. Заболел, дали ему пенсию по болезни, но с армией распрощался только в прошлом году. Естественно, трудно человеку, вроде бы чего-то достигшему, вновь к прежнему уровню опускаться. Отсюда — всякие оплошности, срывы. Но с работой он справляется. Мне его упрекнуть не в чем. А всяких там офицерских замашек да претензий я не потерплю.
— Как ему могли дать чин, если он и говорит-то как простой мужик!
— Да нет… Это на него находит временами. Он умеет говорить, и великолепно — для своего круга, разумеется. Думаю, он решил так: раз жизнь его в чине понизила, он и разговаривать будет под стать низам.
— А почему ты мне раньше о его злоключениях не рассказывал?
— Такие «злоключения» — замучаешься рассказывать. Они весь жизненный уклад ломают. Пожалеет бедняга тысячу раз, что на свет родился.