Итак, в отличие от своих предков, я всегда выходил на улицу с высоко поднятой головой… Я знал: люди презирают нас, потому что боятся. Тотчас вспоминают то, о чем стараются забыть, – о смерти. Ибо от нас исходит ее истинный запах – тончайший аромат плачущей души, убегающей в вечность. Он навсегда – в нашей одежде, он впитывается в кожу. Работа у нас опасная. Отца разбил удар после того, как однажды он увидел некое облачко, вылетевшее из тела, – душу! К счастью, за все десятилетия на эшафоте я такого не видел. Ибо как исполнять людские законы после этого?
В конце века все мои многочисленные братья разъехались в разные города. Они рубили головы в Реймсе, Орлеане, Суассоне, Монпелье, Дижоне… И когда мы сходились у отцовского стола, слуга почтительно называл нас по местам службы – месье де Реймс, месье де Орлеан… Смешно, но эти домашние прозвища вскоре стали официальными. Так я стал именоваться месье де Пари… Братья уже тогда обзавелись женами – дочерьми провинциальных палачей. Но я не спешил жениться. Ибо мне не нужна была женщина. Мне нужны были женщины, очень много женщин.
Как сладостны они все! Маленькую, костлявую я видел газелью. Чернявую, сухопарую – страстной брюнеткой. Толстые губы были для меня «зовущими к поцелую», и заплывшая жиром плоть грезилась мне воплощением томной неги… Однако узнав о моих занятиях, женщины в ужасе убегали. Со мной не хотели спать даже шлюхи. И, конечно, я нашел выход. Каждый вечер, переодевшись в дорогое платье, я покидал наш дом. Взяв экипаж, отправлялся в Пале Рояль, где разгуливали царицы света и полусвета… Здесь я был шевалье де Лонгеваль – это наше родовое имя. Что ж, должность палача не лишала нас дворянства. В голубом роскошном камзоле, приклеив восхитительную бородку «а ля Ришелье», я отправлялся на поиски приключений. Ухаживая за дамами, я мог себе позволить быть очень щедрым. Король отлично платил мне за услуги. Я получал шестнадцать тысяч ливров в месяц, плюс надбавка за каждую отрубленную голову. Если даже вычесть деньги, которые я платил пыточнику (когда казнь сопровождалась пытками) и плотнику (который следил за сооружением эшафота), оставалась кругленькая сумма… Именно тогда и произошло необыкновенное знакомство.
Мало кто посещал наш дом… Да что там «посещал»! Люди мыли руки, если случайно здоровались со мной. Аббат Гомар – один из немногих, кто решался приходить к нам.
Появляется аббат Гомар. В грубой рясе францисканского монаха, перепоясанной веревкой.
САНСОН. Этот францисканский монах стоял на эшафоте вместе со мною. Я отправлял ко Всевышнему, он напутствовал к встрече с Ним. Но однажды за столом после хорошей рюмки хорошего вина…
ГОМАР. Ах, друг мой! Каждый раз, молясь за преступника, я думаю о грехах в своей семье…
САНСОН. Вы позволите налить?…
ГОМАР. Не стесняйтесь. Вино создает общество, хорошее настроение. Мне это нынче необходимо. Моя племянница – Жанна де Вобернье, существо восхитительное, но… совершенно погрязшее в пороке…
САНСОН. Я был – весь внимание…
ГОМАР. Не забывайте наливать… Самое грустное, мой мальчик: она родилась в той же деревушке, что Жанна Д’Арк. Она даже названа в честь Орлеанской девственницы… Но вместо добродетелей героической Жанны… (Горестно.) Не забывайте наливать…
САНСОН. Крепитесь, святой отец.
ГОМАР. Мою Жанну сгубила красота. Жаворонка заманивают в клетку блеском зеркала… Грязная сводня заманила мою пташечку блеском легкой жизни. И нынче семена порока дали пышные всходы!
САНСОН. Порок меня не пугал, всходы обнадежили. Я выведал у аббата, где живет красавица, и, объяснив себе, что просто обязан вернуть красотку на стезю добродетели… стал караулить у ее дома…
Появляется Жанна со служанкой.
САНСОН. Боже… Лазоревые глазки, коралловые губки! Роскошная копна белокурых волос!.. А кожа!.. А грудь! Венера! Венера!..
РЕЖИССЕР М. Эти жалкие слова нужно кричать. Эта страсть – на разрыв аорты! Как Бомарше кричал любовнице: «Я хочу слиться с тобой, сука! Я хочу сожрать тебя живьем, тварь! Я хочу мою кровь – в твою!»