А еще он любил землю. Он ощущал мистическую причастность к ней и впитывал в себя малейшую перемену в ландшафте, связанную с чередованием времен года. Возможно, это ощущение пришло к нему в армии, когда, постоянно перемещаясь из одной горячей точки планеты в другую, у него не было возможности остановиться и оглядеться по сторонам.
Впрочем, когда живешь под страхом в любой момент всего лишиться, — а в спецподразделениях армии США, где он служил, жизнь была всего лишь разменной монетой, — времени на философствования не остается, да и охота к этому появляется редко. Да и вернувшись на родину, он не горел желанием раздумывать над причудами и загадками бытия; вместо этого он выпивал пару банок пива, отправлялся в злачные кварталы, а затем, оттянувшись в течение нескольких дней, приступал к подготовке новой операции. В перерывах же, если таковые случались, все его дни посвящались тренировкам, не оставляя времени для рассуждений и послаблений самому себе.
На собственном ранчо он в первый раз за всю жизнь почувствовал себя самим собой. Здесь он обрел пространство, принадлежавшее ему одному, раковину для своей нелюдимости и неприязни к бесполезному общению. Какого же черта, спрашивается, он без конца возится теперь с этой женщиной?!
— Округ Конард, городок Конард, бухта Конард, — заговорила Фэйт, когда они вышли из машины. — Мне всегда хотелось спросить папу, живут ли и сейчас хоть какие-то Конарды в округе Конард.
— Есть одна. Эммалайн Конард, всем известная как мисс Эмма, заведующая окружной библиотекой.
На губах у Фэйт промелькнула улыбка.
— Ей под девяносто, и она никогда не была замужем? Я угадала?
— Нет. Она ваша ровесница, но рассуждений о замужестве и впрямь на дух не переносит.
— Почему же?
— Вообще-то, вся эта история случилась давно, еще до моего возвращения сюда, и все, что я слышал, это рассказ о заезжем коммивояжере, который забыл оповестить мисс Эмму, что женат. С тех пор всякий мужчина, который в своем любопытстве посмеет зайти дальше рассуждений о прелести маленьких провинциальных библиотек, рискует тем, что его пошлют куда подальше открытым текстом. Но про таких смельчаков я что-то давно уже не слышал.
— Грустно.
Мик застыл на пороге.
— Разве? Я-то полагал, что вы со всей горячностью заступитесь за нее.
Фэйт отвернулась, почувствовала, как к глазам подступают негаданные и такие ненужные сейчас слезы.
— Не все же мужчины такие, как Фрэнк, — хрипло прошептала она.
Но до Мика едва ли дошел смысл сказанного. Его бросило в дрожь от этого мягкого хрипловатого шепота, за которым таились с трудом сдерживаемые слезы, и он на мгновение ощутил себя тем юношей-индейцем, который в то далекое лето опекал ее как старший брат.
Он и тогда, в общем-то, не имел никакого права претендовать на роль утешителя, а сейчас — и того меньше, но…
Проклиная себя за сентиментальность, он вдруг подхватил Фэйт на руки и внес в дом. Даже на шестом месяце беременности она весила едва ли больше подушки, набитой гагачьим пухом. Нет, ей надо побольше есть. И побольше заботиться о себе. Она, как и прежде, нуждается в том, чтобы ее лелеяли и холили.
Он действовал интуитивно, просто за последние двадцать четыре часа Фэйт пробудила в нем так долго дремавшие инстинкты. Мик совершенно не думал о том, что и зачем делает. Единственная вещь, в правильности которой он сейчас не сомневается, это то, что он несет ее на руках, что ее тонкие руки обвивают его шею, а ее теплое дыхание овевает его щеку.
— Мик!..
— Тсс! — тихо сказал он, толчком ноги закрывая дверь и направляясь к лестнице. Ему следовало соблюдать дистанцию, но именно здесь он потерпел полное и сокрушительное поражение. Он так и не смог держаться с нею отстраненно, и это началось с тех самых пор, когда ей было всего шесть лет, и она пешком ходила под стол.
Уединение. Его он жаждал всю жизнь. Он сам себе был лучшим другом, если не считать, конечно, Натана Тэйта и Рэнсома Лэйерда. Он чувствовал себя самодостаточным и редко испытывал неудобство от своего холостяцкого житья-бытья.