– Прогуляюсь, – сказал я. – Вы поняли мою мысль?
– А не жарко? Тридцать два в тени.
– Я понял вашу мысль, – сказал я. – Ничего страшного.
Каллиопа и гайдлайны
сегодня – это завтра, которое нам обещали вчера
Антону Колошматину не везло. То есть ему везло в простых жизненных вещах, типа работа-зарплата, квартира-пожрать, а вот в делах тонких и человечных выходил прокол. Антон работал куратором, то есть конвоиром, на стройке. Каждое утро он забирал убогих из лечебного дацана, строил их двумя параллельными гуськами, брал передних за руки и вел их через дорогу – стройка была рядом. Днем командовал шабаш, звал кормильщиков, а вечером – отбой и на место. Убогие были совсем никакие, в памперсы делали. Но даже самому хилому положена была детская метелочка, чтобы он подметал отдельные стружки с полу. Потому что был такой гайдлайн[1] – все должны трудиться. Даже лежачим в хосписах давали перебирать жареный арахис: целые сюда, щербатые – туда.
А вот раньше был совсем другой гайдлайн. Чуть у тебя в жопе засвербит или на душе закручинится, сразу хоп – хочешь геморрой, хочешь депрессия, и больничный на полгода. Благодать! Но скучновато.
Антон выходил на балкон двадцать первого этажа, смотрел на зеленую Вахрамеевку. Там раньше был расстрельный полигон, потом Парк памяти зря расстрелянных, сокращенно ППЗР, потом торгово-развлекательный центр «МеМуар», потом его перестроили и сделали музей художника Вахрамеева, на очень долгое время. А потом этот музей купила австралийская миллиардерка Финкельмон, и его перевезли целиком, вместе со зданием, и осталась только глинистая почва; там лет за сорок прорезались ручейки и выросли большие деревья, так что вышел как будто бы лесок. Но название прилипло.
Время у них шло очень быстро, потому что был такой главный гайдлайн – не валандаться.
Антон обернулся и посмотрел, что делается в квартире, где шли отделочные работы.
Девушка Каллиопа, вице-кураторка, меняла памперс убогому: спустила с него просторные холщовые портки, стянула пропиленовые трусы, вытащила засранную полоску гофроткани, запихала в спецпакет, аккуратно подмыла старика, промокнула, положила новый памперс и натянула трусы-штаны на место. Убогий хлопал глазами и помахивал шпателем – видно, ему не терпелось работать. Знал, старый хрен, свой гайдлайн! Антон к нему присмотрелся – седая борода, орлиный нос, – кажется, его портрет был в учебнике: то ли великий писатель, то ли знаменитый физик. А неважно, работать все равно надо. Девушка Каллиопа погладила его по голове и легонько подпихнула к группе других убогих, которые скребли стену, счищая с нее мельчайшие неровности.
Антон залюбовался девушкой, как она ловко управляется с памперсами. Очень красивая, только на левой брови легкий шрам. Полосочка такая белая, бровь делит пополам. Но это даже симпатично. Даже привлекательно, честно! И имя какое хорошее. В переводе значит «сладкогласная». Послушать бы, как она говорит. Потому что раньше они с ней как-то не разговаривали. Не о чем и незачем.
– Эй, – сказал Антон. – Каллиопа! Ты чего сегодня вечером делаешь?
– А что такое? – спросила она приятным нежным голосом и покраснела с намеком.
– А пошли потом ко мне. Отведем этих в дацан, и буром ко мне, тут довольно рядом.
– А зачем? – она подняла свою рассеченную бровь.
– А ты совсем маленькая, что ли? – засмеялся Антон. – Восемнадцать минус?
– У меня ноги грязные сразу в гости идти, – застеснялась она.
– Говно вопрос! – успокоил ее Антон. – У меня ванна и полный педикюр!
Ноги у нее и правда оказались ай-ай-ай. И ногти тоже. Антон поставил в ванну табурет, усадил ее, напустил воды. Сам сел рядышком. Вымыл ей пальчики и лодыжки, подстриг и подшлифовал ноготки, подточил пяточки. Ножки стали как новенькие. Заодно и всю ее отполоскал под душем. Дал махровую простынку. А потом взял на руки и понес в комнату, положил на кровать.
Комната у него была большая, книжные полки до потолка. «Британника», Брокгауз, «Патрология латинская», «Патрология греческая». Кант в восьми здоровенных томах, с комментариями Кассирера. Гегель, издание Глокмана, тридцать томов. Оксфордский «барнетовский» Платон, как положено. Зато Аристотель – беккеровский, совсем старый, но как новенький. Ну и всякие там мелкие Шеллинги, Шлегели и Шопенгауэры. Ницше полный, полнее не бывает, включая студенческие работы и гимназические сочинения, не говоря уже о переписке. Зато французов нет, кроме Декарта.
– Уй, как много книжек! – сказала Каллиопа, раскидывая руки. – Ты умный?