Так переставший быть собой (жуткие слухи, передаваемые испуганным шепотом в темных углах, ходили по дворцу с первого дня его возвращения, и те, кто видел своими глазами, сразу понимали, что это не просто слухи) Боромир только сгоряча пронзит его мечом, а за выброшенную шкатулку — он видит всех насквозь и непременно узнает — возможно, придется умирать в страшных мучениях. Посмотреть, что внутри — шкатулка не была заперта, лишь закрыта на небольшой крючок — он не согласился бы… ни за что, даже за бессмертие и все сокровища мира. И держать ее в руках было невыносимо страшно, без остатка погасивший детское любопытство липкий ужас сжимал грудь ржавыми пыточными тисками, не давая вдохнуть.
— Я не провожала госпожу из замка… — голос служанки звучал гораздо слабее обычного и срывался, как от сдерживаемых рыданий, — только отвела к ней мага… сам наместник всегда принимал его, и разрешал бывать в библиотеке. Он так посмотрел на меня, что никаких мыслей не осталось, только… а потом ко мне подошла женщина… с золотыми волосами, взяла за руку и… я больше ничего не помню. Думала, это был сон — заснула, когда госпожа Силмэриэль отпустила меня, и привиделось.
Хадор осторожно выглянул из-за колонны — он никогда прежде не видел щедро раздающую подзатыльники за нерасторопность и озорство строгую Ирму такой испуганной и подавленной. От того, что ведьма из Рохана — невесту Боромира все, возможно, даже сам наместник, про себя называли только так — покинула Гондор, многие втайне порадовались бы, если бы не предчувствовали немыслимо страшные кары.
— Ты должна была немедленно сообщить мне! — мальчишка поспешил зажать рот ладонью, чтобы не вскрикнуть… седовласый вельможа в отороченным мехом черном плаще (он еще ни разу не видел наместника вблизи, но так кланяться стражники могли лишь ему), казался не менее озабоченным, чем слуги, на изборожденном сетью морщин жестком и властном лице мелькнуло даже что-то похожее на тень страха. — Что невеста моего сына собирается покинуть Минас Тирит. Взять ее!
Служанка сдавленно всхлипнула, без сил опускаясь на колени, но поднявшие по знаку украшенной перстнями руки алебарды воины не успели выполнить приказ наместника — испуганные крики и похожий на свист внезапно поднявшегося ветра шум заставил всех замереть, глядя в окна на затенившую черным мрамор фонтана крылатую тень.
— Назгул!
— Нет, это мой сын, Боромир! — с нотками пугающей гордости в голосе произнес Дэнетор, и, отвернувшись, почти бегом поспешил к выходу.
Воины, оставив плачущую служанку на полу, последовали за ним. Вместо того, чтобы, пользуясь случаем, затаиться или убежать, оставив проклятую шкатулку на столе, Хадор плотнее прижал ее к груди, пряча под плащом и, как зачарованный, вслед за всеми выскользнул на площадь.
О Эру! Гондору не страшны назгулы благодаря ему… но он сам гораздо страшнее!
Хадор чуть было не выронил злосчастную шкатулку, с ужасом и восхищением глядя на похожую на настоящего дракона (если они еще кошмарнее, то он умер бы на месте) летающую тварь, на этот раз несущую на спине не призрака в черном одеянии, а человека… и еще одну неподвижную человеческую фигуру в когтях.
***
Она не испугается и не пожалеет о своем желании? И не перестанет…
НеБоромир оборвал недостойную мысль на полуслове и с нажимом провел ладонью против чешуи летающей твари, не ощущая царапающего прикосновения. Нет ничего глупее, чем пытаться обмануть самого себя — какая разница, облек он чувство в слова, или нет, если оно смогло увидеть свет, предательски родившись в сердце?
Он обещал в последний вечер… утро, что откроет ей свою душу, когда вернется, позволит увидеть и прочитать все, чем жил до нее. Это пугало… недостойным, тщательно изгоняемым страхом, причину которого, как и само существование, знать и понимать не хотелось.
Но стало неважно, и уже совсем не страшно — лишь бы просто увидеть ее и своё отражение в ее глазах, вновь почувствовать смешавшиеся в душе полукровки тьму и свет. Может, Силмэриэль просто спит в предутренний час, когда солнце уже вот-вот покажется над оскверненными тьмой Мордора Изгарными горами? Он уже должен был ощутить ее присутствие и мысли, хоть что-нибудь.
Они долго чувствовались, когда он уезжал в Итилиэн, уже слишком давно — терзавшие ее сомнения и глупый страх за него — он даже почти решил вернуться и ответить на все вопросы, только чтобы она успокоилась. Но хватило и мысленного обещания сделать это по возвращении.
Знать о ней все и не давать познать себя нехорошо и неправильно, она права, и не может продолжаться вечно. Недосказанность все больше беспокоит ее, отравляя ядом сомнений и нашептывая дикие и странные глупости. Ну почему нельзя похоронить прошлое под толщей прошедших эпох? Неужели недостаточно просто ощущать родство душ, способных слиться друг с другом в заполненных общей тьмой глазах, став единым целым глубоко внутри? Он раньше не знал, и не думал, что тьма может не только ненавидеть и искажать. Доставшаяся от матери (ее не получается вспомнить, почти, и не нужно) человечность в душе его дочери и ее влечение к свету не отталкивало, лишь тайно пугало непониманием и отторжением. Силмэриэль так пока и не поняла, кто он, несмотря на названное первое имя… ей знакомо лишь второе, данное Феанором.
Я уже не хочу знать, кто мой настоящий отец, раз я нашла тебя.
Именно поэтому. Но она узнает… если так сильно хочет войти в его сознание. Может, лучше было не расспрашивать ее и жить без этого знания? Или он чувствовал и в глубине души понимал, что она его дочь и без картинок из памяти Сарумана? После них стало невозможно воспринимать мир и ее, как прежде. Что-то привычное и незыблемое просело и рухнуло, оставив незнакомую пустоту, а пугающе непонятное зародилось и проросло в душе.
Он не представлял себе, и не хотел представлять, даже не подумал об этом ни разу до недавних пор, какие смехотворно крошечные и непонятные существа человеческие и не только дети, похожие на… Ни на что. Не все, конечно, только она… хотя и другие, наверное, теперь стали чем-то особенным. Как бы он воспринял ее тогда, сложись все по иному, смог бы так же почувствовать частицу своей души в нуждающемся в защите и заботе создании? Если он лишь в человеческом теле узнал, что это такое — она, не смотря на смертельную обиду, беспокоилась о воскрешенном адане, так… раздражающе. Считала, что должна позаботиться о нем и помочь прийти в себя… хотя настоящий сын Дэнетора заслужил лишь то, что получил.
Это никогда не будет известно, и совсем не важно. Видеть беспомощное и неразумное воплощение себя в руках обезумевших от голода рабов в погибающем от последствий разрушительной войны Белерианде оказалось странно больно, хуже, чем… Чем все. В Пустоте нет жизни — и там ее не было тоже, для Силмэриэль, бывшие пленники неизбежно сделали бы с ней то же, что и с ее матерью. Если бы не Курумо… Саруман, ему действительно можно простить за это многие прегрешения.
Только она уже давно не была вызывающим томительное беспокойство хрупким созданием, когда они встретились, и предназначенный для адана эликсир Гэндальфа — опоить им гондорца было совсем не светлой идеей — достался ему. Но ничего не изменил, лишь сделал ярче и острее то, что и так произошло бы, возможно, чуть позже. И будет происходить еще, она уже не сможет стать для него только дочерью, которой нужно найти мужа… за эту шутку Сарумана в очередной раз захотелось убить.
И кое-кого ещё. Мысль о том, что Силмэриэль может полюбить адана, как уже было с ней, и не только с ней (ну что они в них находят?) сделала призванный осчастливить воинов перед походом пир почти невыносимым. Тогда он непременно приказал бы летающей твари разжать не слишком бережно (по-другому они не умеют) удерживающие братца когти, или просто оставил бы его в Осгилиате. Но за прошедшие недели, и особенно сейчас, когда Белая крепость все четче виднелась на фоне розовеющего неба, это стало почти забытой мелочью.
***
— Ты порадуешь меня внуками, когда вернешься с победой?